Джон Китс - Малые поэмы
На горку догорающих углей —
И вновь на листья смольные, и вновь
На жертвенник – и вдруг услышал молвь:
«Обряд окончен… Впрочем, все равно
Вознагражу тебя за доброту.
Я силу памяти моей кляну,
А ты – восхвалишь: сколько скорбных сцен,
Досель в моем теснящихся мозгу,
Твой смертный, слабый взор увидит въявь —
И не затмится! И не ощутишь
Ни ужаса, ни боли – только грусть».
Богиня говорила, словно мать,
На миг отринув прежний строгий тон.
И страшен стал мне вид ее одежд —
Глухих покровов, белых, точно саван;
Почудилось: под саваном – скелет.
И сердце оборвало громкий стук.
Тогда Богиня отстранила ткань
Покровов. Я узрел исчахлый лик —
Его изрыла скорбь, изъел недуг
Бессмертный, коему исхода нет:
Язвит, не убивая, эта хворь,
И смерть недостижима, как мираж,
Иль горизонт… Белей, чем первый снег,
Белей, чем лилия, был этот лик
Измученный – и, если б не глаза
Богини, я тотчас бежал бы прочь.
Глаза струили благотворный свет,
Умеренный прозрачной сенью век
Полузакрытых; сущее извне
Их не влекло, и видели едва ль
Меня глаза Богини: так луна
Сияет нам, не ведая о тех,
Кто смотрит ввысь… Коль золота зерно
Приметит ненароком рудокоп,
Он алчно поспешает промывать
Породу, и тотчас берет лоток —
Так я, слыхавши ласковый посул,
Взалкал увидеть, сколько же в мозгу
Богиня прячет неземных трагедий —
Досель под этим сводом черепным
Творящихся, испепеляя плоть
Эфирную, лия лазурный свет
Во взор, и гласу придавая звук
Такой печали. «Призрачная Память! —
Воскликнул я и пал к ее стопам: —
Я заклинаю болью древних бед,
Последним храмом, веком золотым,
И Фебом – ибо твой питомец он,
О исстрадавшееся Божество,
Погибшей расы бледная Омега:
Дозволь узреть – исполни свой обет! —
Картины, что в мозгу твоем кипят!»
И вот мы встали рядом – как сосна
И можжевеловый невзрачный куст
(Я – мал, а Мнемозина – велика),
Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
Где свежестью не веет поутру,
Где полдней жарких нет, и звезд ночных;
Где под угрюмым пологом листвы
Маячил – так подумал я сперва —
Кумир, огромный столь же, сколь Кумир
Во храме Крона. И вожатой глас
Негромко возвестил: «Вот тут сидел
От неба отрешенный Крон». И вмиг
Восчуял я, что властью одарен
Легко, подобно богу, видеть суть
Вещей – так очертанья и размер
Земное видит око. Предо мной
Чередовались образы, уму
Непостижимые – но я напряг
Душевное чутье, дабы постичь —
И помнить вечно… Сколь безжизнен был
Недвижный воздух! Чудилось, окрест
Царит несносный летний зной, когда
Чуть-чуть колеблются метелки трав,
Но палый лист покоится, где пал.
Ручей неслышный мимо тек, журчать
Не смея, ибо рядом падший бог
Скорбел – сама Наяда в камышах
Держала хладный перст у сжатых уст.
В сыром песке следы огромных стоп
Туда лишь и вели, куда прибрел
И, тяжко сев, сомлел – незряч и глух —
Изгой убогий… На песке сыром
Покоилась, недвижна, нежива,
Десная длань, утратившая скипетр.
Сомкнувши вежды, к матери-Земле
Поник челом, просил подмоги сын.
Казалось, он уснул навек. И вдруг
Чужая пясть на мощное плечо
Легла; но прежде отдан был поклон
Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
И скорбные глаголы Мнемозины
Я слушал скорбно: «Зришь ли Божество,
Явившееся к падшему Царю
Сквозь дебри, дабы пробудить его?
Се – Тейя, что меж нами – всех нежней».
Суровой Мнемозине был знаком
Едва ли плач – но Тейя сострадать
Могла на чисто женский, слезный лад.
И чуткий страх в огромных был очах:
Как будто беды шли – за строем строй,
Как будто лишь передовой разъезд
Метнул стрелу, а грозный арьергард
Погибельные громы снаряжал.
Одну прижавши длань к своей груди,
Туда, где сердце смертных бьется – точно,
Бессмертной быв, испытывала боль,
Богиня выю Крона обвила
Другой рукой и, губы растворив,
Титану в ухо молвила слова —
Трубой органной грянул горний глас —
Печальные слова, что наш язык
Способен передать – хотя насколь
Бедней он, чем былая молвь богов!
«О Крон, очнись… Но, старый, сирый Царь —
Почто? Никак, увы, не ободрю;
Не возоплю: “О, вскую опочил?”
Ты от Небес отторжен, а Земля
Низложенных богов не признает,
И славный, многошумный Океан
Тебя отверг; и в воздухе седой
И ветхий бог не властелин отнюдь.
И твой же гром, во власти вражьих рук,
Обрушился на прежний твой чертог;
Дотла твоей же молнией сожжет —
Наш мир сожжет! – неловкий супостат.
И горести сдавили, как тиски,
Наш разум, и неверью – не вздохнуть.
Почий, о Крон, и далее! Вотще
Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
И втуне ты бы очи разомкнул!
Почий, а я восплачу, павши ниц».
Июльской ночью заворожены,
Чащобы при холодном свете звезд
Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —
А ветер лишь единожды плеснет,
И сей же час уляжется опять.
И, что случайный ветер, эта речь
Утихла. И Богиня, возрыдав,
Чело прижала к почве, чтобы шелк
Обильно рассыпавшихся волос
Укрыл стопы Титану, и согрел.
И долго, долго бысть сия чета
Недвижна, что надгробный монумент
Своей же мощи… Долго, страшно долго
Я созерцал тоскливый этот вид:
Безгласный Бог, согнувшийся к земле,
Простертая Богиня, вся в слезах…
Царила тишь. И день за днем потек,
И мнилось, целый мир исчез – опричь
Гнетущей тишины, и мглы, и трех
Огромных и недвижимых фигур.
И месяц я томился так – зане
Пылавший мозг подметил: миновать
Луна успела все четыре фазы.
И, мнилось, день за днем я сох и чах,
Теряя плоть. О, как же я молил:
Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,
И вызволи! Я жаждал перемен,
И всхлипывал, себя вотще кляня —
Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,
Не поглядел на чуждый, жуткий край,
На сумрак и печаль окрестных мест —
И на Богиню подле стоп своих.
Как влажный запах листьев, трав, цветов
По дебрям льется, полня всяк прогал
И всякий лог – так полились во мглу
Глаголы Крона, проникая вдлинь
И вширь, втекая в каждое дупло,
И в каждый закоулок лисьих нор —
Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:
Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!
«Стенайте, братья: мы отлучены,
Отрешены от боголепых дел:
Не правим обращением светил,
Не пригреваем колос тучных нив —
О, как же божью сердцу изливать
Безмерную любовь? Стенайте же!
Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер…
А путь светил рассчитан испокон,
И облака по-прежнему плывут,
И древеса цветут, и бьет волна
О брег веселый… Смерти в мире нет —
Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,
Стенай, о Рея! Детища твои
Восставшие на Крона, Крона в прах
Повергли, обратили бога в тлен!
О, застенайте! Ныне я – тростник,
Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,
И сам я нынче немощен и хил!
Стенайте! Кто не стонет – пособи
Воспрянуть, победить! Мы победим,
Растопчем дерзостных – и трубный зык
Восславит нас, и грянет мирный гимн,
И вмиг зазолотятся облака;
Сольется пенье с перебором струн
Серебряным. И много новых благ
Создам на диво дщерям и сынам
Небесным!..» Он растерянно умолк,
И вновь застыл, бессилен и понур —
Так умолкает немощный старик,
Оплакавший родных… Мои глаза
И уши, мнилось, действовали врозь,
Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:
Гремел глагол – но сколь явился образ
Глаголавшего жалок! Я смотрел,
А Крон сидел уныло под шатром
Ветвей корявых. Ни единый лист
Не дрогнул. Неужели слух налгал?
Решил бы я, что Крон окаменел,
Когда б не дрожь его разверстых губ
Меж завитками белой бороды.
И, словно солнце в облачном руне,
Был виден в этих снежных завитках
Титанов лик… И Тейя поднялась,
Десницу направляя в темноту,
Зовя куда-то. И поднялся Крон,
Как бледный исполин, что, моряков
Страша, встает из волн в полночный час, —
И лес обоих вскоре поглотил.
Сказала Мнемозина: «Правят путь
К сородичам – а те средь черных скал
Страдают, познавая боль, и жуть,
И безнадежность…» Речь моей вожатой
Продолжу ли? Окончился пролог
И, может быть, читатель утомлен
Виденьем этим… Краткий перерыв
Содеем – и осмелюсь, и решусь,
И Мнемозина вновь заговорит.
Песнь II
«О смертный, чтобы ты уразумел,
Доступной речью твой наполню слух,
Понятиями, коих ты не чужд —
Иначе ветру внял бы ты скорей,
Чей голос для тебя – пустейший шум,
Хотя легенды шепчет он лесам…
Во мрачных безднах льются реки слез!
Поверь: таких скорбей, подобных мук
Не выразишь ни речью, ни пером!
Титаны – связни, или беглецы, —
Стенают неизбывно: «Крон, спаси!»
Не прилетит, увы, ответный глас.
Из наших великанов лишь один
Еще не пал, и властвует еще —
Гиперион. И шаровидный огнь
