Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972
ДЕНЬ ПОБЕДЫ В АЛЬПАХ
Четыре верблюда на улицах Граца!Да как же они расстарались добратьсядо Альп из родимой Алма-Аты!Да где же повозочных порастеряли?А сколько они превзошли расстояний,покуда дошли до такой высоты!
Средь западноевропейского людастепенно проходят четыре верблюда,худые и гордые звери идут.А впрочем, я никогда не поверю,что эти верблюды действительно звери.Достоин иного прозванья верблюд.
Дивизия шла на верблюжьей тяге:арбы или пушки везли работяги,двугорбые, смирные, добрые,покорные, гордые, бодрые.
Их было, наверное, двести четыре,а может быть, даже и триста четыре,но всех перебили, и только четыредо горного города Граца дошли.А сколько добра привезли они людям!Об этом распространяться не будем,но мы никогда, никогда не забудемверблюдов из казахстанской земли.
В каком-то величьи,в каком-то прискорбьи,загадочно-тихие, как гороскоп,верблюдыпроходятсквозь шум городской.И белые Альпы видны в междугорбьи.Вдоль рельсов трамвайных проходит верблюд, трамваи гурьбой за арбою идут.
Трамвай потревожить верблюда не смеет.Неспешность приходится извинить.Трамвай не решается позвонить.Целая очередь грацких трамваевстоит, если тянется морда к кустам,стоит, пока по листку обрываемвозросший у рельс превосходный каштан.
Средь западноевропейского людастепенно проходят четыре верблюда.
МАРШАЛ ТОЛБУХИН
У маршала Толбухина в войскахценили мысль и сметку, чтоб стучала,и наливалась силою в висках,и вслед за тем победу источала.
Сам старый маршал, грузный и седой,интеллигент в десятом поколеньи,любил калить до белого каленьябатальных розмыслов железный строй.
То латы новые изобретети производство панцирей наладит,и этим утюгом по шву прогладитврагов. Сметет и двинется вперед.
То учредит подводную пехоту,которая проходит дном речными начинает страшную охотуна немца, вдруг возникши перед ним.
Водительство полков не ремесломсчитал Толбухин, а наукой точной.Смысл западный со сметкою восточнойспаяв, он брал уменьем, не числом.
Жалел солдат и нам велел беречь,искал умы, и брезгал крикунами,и умную начальственную речьраскидывал, как невод, перед нами.
В чинах, в болезнях, в ранах и в летах,с веселой челкой надо лбом угрюмымон долго думал, думал, думал, думал,покуда не прикажет: делать так.
Любил порядок, не любил аврал,считал недоработкой смерть и раны,а все столицы — что прикажут — брал,освобождал все — что прикажут — страны.
«Слышу шелест крыл судьбы…»
Слышу шелест крыл судьбы,шелест крыл,словно вешние садыстелет Крым,словно бабы бьют бельена реке,так судьба крылами бьетвдалеке.
ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
В девятнадцатом я родился,но не веке — просто году.А учился и утвердился,через счастье прошел и бедувсе в двадцатом, конечно, веке(а в году — я был слишком мал).В этом веке все мои вехи,все, что выстроил я и сломал.
Век двадцатый! Моя ракета,та, что медленно мчит меня,человека и поэта,по орбите каждого дня!
Век двадцатый! Моя деревня!За околицу — не перейду.Лес, в котором мы все деревья,с ним я буду мыкать беду.
Век двадцатый! Место рабочее!Мой станок! Мой письменный стол!Клич победный! Мучительный стон!Потому еще ближе, чем прочие,что меня ты тянул и ковал,словно провод меня протягивал,то подкручивал, то подтягивал,потому что с тобой — вековал.
«У времени вечный завод…»
У времени вечный завод,как будто Второй часзаводего собирал на конвейере.Заведено на века,как будто его в ОТКВторого завода проверили.Все кончится, что началось,хотя бы сначала, как лось,случайно забредший в Сокольники,шумело, ревело, тряслось.Все кончится, что началось.Все кончится. Тихо. Спокойненько.Полвека, что я проживу,треть века, что я проработаю,как лось, я сминаю травуи розы на клумбах заглатываю.Но время мое включено,песок мой все сыплется,сыплется, и надо дерзать или силиться —кому что дано.
ОТРОЧЕСТВО
Нынешние студентыгораздо лучше одеты,чем я, когда я училсяв конце тридцатых годов.Нынешние студентыреже читают газеты.Их занимают числа,цифры забитых голов.
Нынешние — сытее,шире в плечах, наверно.У них другие идеи:можно подумать неверно.Мне было невозможнохоть раз подумать ложно.
Страшное напряженьев наших гудело мозгах,чтобы ни нарушеньяв абрисе и мазках.Через все наши споры,помню, как сейчас,лозунг прошел: саперыошибаются только раз!
Мины, мины, минывыли вокруг меня.Мало было мира.Много было огня.Мало было мыла.Мало было хлеба.Много было пыла.Много было неба —неба голубогонад зеленями полей.Отрочества любогомне мое милей.
«А я не отвернулся от народа…»
А я не отвернулся от народа,с которым вместе голодал и стыл.Ругал баланду,обсуждал природу,хвалил далекий, словно звезды, тыл.
Когда годами делишь котелоки вытираешь, а не моешь ложку —не помнишь про обиды.Я бы мог.А вот — не вспомню.Разве так, немножко.
Не льстить ему,не ползать перед ним!Я — часть его.Он — больше, а не выше.Я из него действительно не вышел.Вошел в него —и стал ему родным.
«Интеллигенция была моим народом…»
Интеллигенция была моим народом,была моей, какой бы ни была,а также классом, племенем и родом —избой! Четыре все ее угла.
Я радостно читал и конспектировал,я верил больше сложным, чем простым,я каждый свой поступок корректировалЛьвом чувства — Николаичем Толстым.
Работа чтения и труд писаниябыла святей Священного писания,а день, когда я книги не прочел,как тень от дыма, попусту прошел.
Я чтил усилья токаря и пекаря,шлифующих металл и минерал,но уровень свободы измерялзарплатою библиотекаря.
Те земли для поэта хороши,где — пусть экономически нелепо —но книги продаются за гроши,дешевле табака и хлеба.
А если я в разоре и распылене сник, а в подлинную правду вник,я эту правду вычитал из книг:и, видно, книги правильные были!
ВЫСОКОМЕРИЕ
