Иосиф Бродский - Урания

Пьяцца Маттеи

Я пил из этого фонтанав ущелье Рима.Теперь, не замочив кафтана,канаю мимо.Моя подружка Микелинав порядке штрафамне предпочла кормить павлинав именьи графа.

Граф, в сущности, совсем не мерзок:он сед и строен.Я был с ним по-российски дерзок,он был расстроен.Но что трагедия, изменадля славянина,то ерунда для джентльменаи дворянина.

Граф выиграл, до клубнички лаком,в игре без правил.Он ставит Микелину раком,как прежде ставил.Я тоже, впрочем, не в накладе:и в Риме тожетеперь есть место крикнуть «Бляди!»,вздохнуть «О Боже».

Не смешивает пахарь с пашнейплодов плачевных.Потери, точно скот домашний,блюдет кочевник.Чем был бы Рим иначе? гидом,толпой музея,автобусом, отелем, видомТерм, Колизея.

А так он — место грусти, выи,склоненной в баре,и двери, запертой на виадельи Фунари.Сидишь, обдумывая строчку,и, пригорюнясь,глядишь в невидимую точку:почти что юность.

Как возвышает это дело!Как в миг печаливсе забываешь: юбку, тело,где, как кончали.Пусть ты последняя рванина,пыль под забором,на джентльмена, дворянинакладешь с прибором.

Нет, я вам доложу, утрата,завал, непрухаиз вас творят аристократахотя бы духа.Забудем о дешевом графе!Заломим брови!Поддать мы в миг печали вправехоть с принцем крови!

Зима. Звенит хрусталь фонтана.Цвет неба — синий.Подсчитывает трамонтанаиголки пиний.Что год от февраля отрезал,он дрожью роздал,и кутается в тогу цезарь(верней, апостол).

В морозном воздухе, на редкостьпрозрачном, око,невольно наводясь на резкость,глядит далеко —на Север, где в чаду и в дымекует червонцыЕвропа мрачная. Я — в Риме,где светит солнце!

Я, пасынок державы дикойс разбитой мордой,другой, не менее великойприемыш гордый, —я счастлив в этой колыбелиМуз, Права, Граций,где Назо и Вергилий пели,вещал Гораций.

Попробуем же отстраниться,взять век в кавычки.Быть может, и в мои страницыкак в их таблички,кириллицею не побрезгави без ущербадля зренья, главная из Резвыхвзглянет — Эвтерпа.

Не в драчке, я считаю, счастьев чертоге царском,но в том, чтоб, обручив запястьес котлом швейцарским,остаток плоти терракотеподвергнуть, сини,исколотой Буонароттии Борромини.

Спасибо, Парки, Провиденье,ты, друг-издатель,за перечисленные деньги.Сего подательвекам грядущим в назиданьепьет чоколаттакон панна в центре мирозданьяи циферблата!

С холма, где говорил октавойпорой иноюТасс, созерцаю величавыйвид. Предо мною —не купола, не черепицасо Св. Отцами:то — мир вскормившая волчицаспит вверх сосцами!

И в логове ее я — дома!Мой рот оскаленот радости: ему знакомасудьба развалин.Огрызок цезаря, атлета,певца тем пачеесть вариант автопортрета.Скажу иначе:

усталый раб — из той породы,что зрим все чаще —под занавес глотнул свободы.Она послащелюбви, привязанности, веры(креста, овала),поскольку и до нашей эрысуществовала.

Ей свойственно, к тому ж, упрямство.Покуда Времяне поглупеет как Пространство(что вряд ли), семясвободы в злом чертополохе,в любом пейзажедаст из удушливой эпохипобег. И даже

сорвись все звезды с небосвоа,исчезни местность,все ж не оставлена свобода,чья дочь — словесность.Она, пока есть в горле влага,не без приюта.Скрипи, перо. Черней, бумага.Лети, минута.

Стихи о зимней кампании 1980-го года

«В полдневный зной в долине Дагестана…»

Скорость пули при низкой температуресильно зависит от свойств мишени,от стремленья согреться в мускулатуреторса, в сложных переплетеньях шеи.Камни лежат, как второе войско.Тень вжимается в суглинок поневоле.Небо — как осыпающаяся известка.Самолет растворяется в нем наподобье моли.И пружиной из вспоротого матрасаподнимается взрыв. Брызгающая воронкой,как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитатьсяв грунт, покрывается твердой пленкой.

Север, пастух и сеятель, гонит стадок морю, на Юг, распространяя холод.Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.Механический слон, задирая хоботв ужасе перед черной мышьюмины в снегу, изрыгает к горлуподступивший комок, одержимый мыслью,как Магомет, сдвинуть с места гору.Снег лежит на вершинах; небесная кладоваяотпускает им в полдень сухой избыток.Горы не двигаются, передаваясвою неподвижность телам убитых.

Заунывное пение славянинавечером в Азии. Мерзнущая, сыраячеловеческая свининалежит на полу караван-сарая.Тлеет кизяк, ноги окоченели;пахнет тряпьем, позабытой баней.Сны одинаковы, как шинели.Больше патронов, нежели воспоминаний,и во рту от многих «ура» осадок.Слава тем, кто, не поднимая взора,шли в абортарий в шестидесятых,спасая отечество от позора!

В чем содержанье жужжанья трутня?В чем — летательного аппарата?Жить становится так же трудно,как строить домик из виноградаили — карточные ансамбли.Все неустойчиво (раз — и сдуло):семьи, частные мысли, сакли.Над развалинами ауланочь. Ходя под себя мазутом,стынет железо. Луна от страхапотонуть в сапоге разутомпрячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.Ввезенная, сваленная как попалотишина. Растущая, как опара,пустота. Существуй на звездахжизнь, раздались бы аплодисменты,к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.Убийство — наивная форма смерти,тавтология, ария попугая,дело рук, как правило, цепкой бровьюмуху жизни ловящей в своих прицелахмолодежи, знакомой с кровьюпонаслышке или по ломке целок.

Натяни одеяло, вырой в трухе матрасаямку, заляг и слушай «уу» сирены.Новое оледененье — оледененье рабстванаползает на глобус. Его мореныподминают державы, воспоминанья, блузки.Бормоча, выкатывая орбиты,мы превращаемся в будущие моллюски,бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.Дует из коридора, скважин, квадратных окон.Поверни выключатель, свернись в калачик.Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.Утром уже не встать с карачек.

В стратосфере, всеми забыта, сучкалает, глядя в иллюминатор.«Шарик! Шарик! Прием. Я — Жучка».Шарик внизу, и на нем экватор.Как ошейник. Склоны, поля, оврагиповторяют своей белизною скулы.Краска стыда вся ушла на флаги.И в занесенной подклети курытоже, вздрагивая от побудки,кладут непорочного цвета яйца.Если что-то чернеет, то только буквы.Как следы уцелевшего чудом зайца.

Полонез: вариация