Осип Мандельштам - Камень (сборник)
16 октября—5 ноября 1930
«На полицейской бумаге верже…»
На полицейской бумаге верже —
Ночь наглоталась колючих ершей —
Звезды живут – канцелярские птички, —
Пишут и пишут свои раппортички.
Сколько бы им ни хотелось мигать,
Могут они заявленье подать —
И на мерцанье, писанье и тленье
Возобновляют всегда разрешенье.
Октябрь 1930
Не говори никому,Всё, что ты видел, забудь —Птицу, старуху, тюрьмуИли еще что-нибудь.
Или охватит тебя,Только уста разомкнешьПри наступлении дняМелкая хвойная дрожь.
Вспомнишь на даче осу,Детский чернильный пеналИли чернику в лесу,Что никогда не сбирал.
Октябрь 1930
Колючая речь Араратской долины,Дикая кошка – армянская речь,Хищный язык городов глинобитных,Речь голодающих кирпичей.
А близорукое шахское небо —Слепорожденная бирюза —Всё не прочтет пустотелую книгуЧерной кровью запекшихся глин.
Октябрь 1930
«Как люб мне натугой живущий…»
Как люб мне натугой живущий,Столетьем считающий год,Рожающий, спящий, орущий,К земле пригвожденный народ.
Твое пограничное ухо —Все звуки ему хороши —Желтуха, желтуха, желтухаВ проклятой горчичной глуши!
Октябрь 1930
«Дикая кошка – армянская речь…»
Дикая кошка – армянская речьМучит меня и царапает ухо.Хоть на постели горбатой прилечь…О, лихорадка, о, злая моруха!
Падают вниз с потолка светляки,Ползают мухи по липкой простыне,И маршируют повзводно полкиПтиц голенастых по желтой равнине.
Страшен чиновник – лицо как тюфяк,Нету его ни жалчей, ни нелепей, —Командированный – мать твою так! —Без подорожной в армянские степи.
Пропадом ты пропади, говорят,Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу,Старый повытчик, награбив деньжат,Бывший гвардеец, замыв оплеуху.
Грянет ли в двери знакомое: «Ба!Ты ли, дружище?» Какая издевка!Долго ль еще нам ходить по гроба,Как по грибы деревенская девка?..
Были мы люди, а стали людье,И суждено – по какому разряду? —Нам роковое в груди колотьеДа эрзерумская кисть винограду.
Октябрь 1930
«И по-звериному воет людье…»
И по-звериному воет людье,
И по-людски куролесит зверье…
Чудный чиновник без подорожной
Командированный к тачке острожной, —
Он Черномора пригубил питье
В кислой корчме на пути к Эрзеруму.
Октябрь 1930
«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург, я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.
Декабрь 1930
«Мы с тобой на кухне посидим…»
Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин,
Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери —Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.
Январь 1931
«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»
Помоги, Господь, эту ночь прожить,Я за жизнь боюсь – за твою рабу…В Петербурге жить – словно спать в гробу.
Январь 1931
«С миром державным я был лишь ребячески связан…»
С миром державным я быллишь ребячески связан,Устриц боялся и на гвардейцевглядел исподлобья,И ни крупицей души я ему не обязан,Как я ни мучил себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись,в митре бобровойЯ не стоял под египетским портиком банка,И над лимонной Невоюпод хруст сторублевыйМне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни,от рева событий мятежныхЯ убежал к нереидам на Черное мореИ от красавиц тогдашних —от тех европеянок нежных —Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеетМыслям и чувствам моимпо старинному праву?Он от пожаров еще и морозов наглеет,Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинкеЛеди Годиву с распущенной рыжею гривой,Я повторяю еще про себя под сурдинку:Леди Годива, прощай… Я не помню, Годива.
Февраль 1931
«После полуночи сердце ворует…»
После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещенную тишь.Тихо живет – хорошо озорует:Любишь – не любишь, ни с чем не сравнишь.
Любишь – не любишь,поймешь – не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь.
Март 1931
«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»
Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страху, что будет и будет гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.
С нар приподнявшисьна первый раздавшийся звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.
2 марта 1931
«Я скажу тебе с последней…
Ma voix aigre et fausse… [2]
P.VerlainЯ скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.
Там, где эллину сиялаКрасота,Мне из черных дыр зиялаСрамота.
Греки сбондили ЕленуПо волнам,Ну а мне – соленой пенойПо губам.
По губам меня помажетПустота,Строгий кукиш мне покажетНищета.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,Всё равно.Ангел Мэри, пей коктейли,Дуй вино!
Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.
2 марта 1931
«Жил Александр Герцевич…»
Жил Александр Герцевич,Еврейский музыкант, —Он Шуберта наверчивал,Как чистый бриллиант.
И всласть, с утра до вечера,Заученную вхруст,Одну сонату вечнуюИграл он наизусть…
Что, Александр Герцевич,На улице темно?Брось, Александр Сердцевич, —Чего там! Всё равно!
Пускай там итальяночка,Покуда снег хрустит,На узеньких на саночкахЗа Шубертом летит:
Нам с музыкой-голубоюНе страшно умереть, —Там хоть вороньей шубоюНа вешалке висеть…
Всё, Александр Герцевич,Заверчено давно,Брось, Александр Скерцевич,Чего там! Всё равно!
27 марта 1931
«За гремучую доблесть грядущих веков…»
За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей, —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей:Запихай меня лучше, как шапку, в рукавЖаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе, —
Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.
17—28 марта 1931, 1935
«Ночь на дворе. Барская лжа…»
Ночь на дворе. Барская лжа:После меня хоть потоп.Что же потом? Хрип горожанИ толкотня в гардероб.
Бал-маскарад. Век-волкодав.Так затверди ж назубок:Шапку в рукав, шапкой в рукав —И да хранит тебя Бог!
Март 1931
«Нет, не спрятаться мне от великой муры…»
Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину Москвы.Я – трамвайная вишенка страшной поры,И не знаю, зачем я живу.
Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.
И едва успевает грозить из угла —Ты как хочешь, а я не рискну!У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объехать всю курву-Москву.
Апрель 1931
«Я с дымящей лучиной вхожу…»
Я с дымящей лучиной вхожуК шестипалой неправде в избу:Дай-ка я на тебя погляжу —Ведь лежать мне в сосновом гробу.
А она мне соленых грибковВынимает в горшке из-под нар,А она из ребячьих пупковПодает мне горячий отвар.– Захочу, – говорит, – дам еще. —
Ну а я не дышу, сам не рад…Шасть к порогу: куда там… В плечоУцепилась и тащит назад.Вошь да глушь у нее, тишь да мша,
Полуспаленка, полутюрьма.– Ничего, хороша, хороша…Я и сам ведь такой же, кума…
4 апреля 1931
