Иосиф Бродский - Собрание сочинений

Примечание к прогнозам погоды

Аллея со статуями из затвердевшей грязи,похожими на срубленные деревья.Многих я знал в лицо. Другихвижу впервые. Видимо, это – богиместных рек и лесов, хранители тишины,либо – сгустки чужих, мне невнятных воспоминаний.Что до женских фигур – нимф и т. п. – онивыглядят незаконченными, точно мысли;каждая пытается сохранитьдаже здесь, в наступившем будущем, статус гостьи.

Суслик не выскочит и не перебежит тропы.Не слышно ни птицы, ни тем более автомобиля:будущее суть панацея оттого, чему свойственно повторяться.И по небу разбросаны, как вещи холостяка,тучи, вывернутые наизнанкуи разглаженные. Пахнет хвоей,этой колкой субстанцией малознакомых мест.Изваяния высятся в темноте, чернеяот соседства друг с дружкой, от безразличьяк ним окружающего ландшафта.

Заговори любое из них, и тыскорей вздохнул бы, чем содрогнулся,услышав знакомые голоса, услышавчто-нибудь вроде «Ребенок не от тебя»или: "Я показал на него, но от страха,а не из ревности" – мелкие, двадцатилетнейдавности тайны слепых сердец,одержимых нелепым стремлением к властинад себе подобными и не замечавшихтавтологии. Лучшие среди нихбыли и жертвами и палачами.

Хорошо, что чужие воспоминаньявмешиваются в твои. Хорошо, чтонекоторые из этих фигур тебекажутся посторонними. Их присутствие намекаетна другие событья, на другой вариант судьбы -возможно, не лучший, но безусловнотобою упущенный. Это освобождает -не столько воображение, сколько память– и надолго, если не навсегда. Узнать,что тебя обманули, что совершенноо тебе позабыли или – наоборот -что тебя до сих пор ненавидят – крайненеприятно. Но воображать себяцентром даже невзрачного мирозданьянепристойно и невыносимо.Редкий,возможно, единственный посетительэтих мест, я думаю, я имеюправо описывать без прикрасувиденное. Вот она, наша маленькая Валгалла,наше сильно запущенное именьево времени, с горсткой ревизских душ,с угодьями, где отточенному серпу,пожалуй, особенно не разгуляться,и где снежинки медленно кружатся, как примерповедения в вакууме.

Реки

Растительность в моем окне! зеленый колер!Что на вершину посмотреть что в корень -почувствуешь головокруженье, рвоту;и я предпочитаю воду,хотя бы – пресную. Вода – беглец от места,предместья, набережной, арки, крова,из-под моста – из-под венца невеста,фамилия у ней – серова.Куда как женственна! и так на жизнь похожаее то матовая, то вся в морщинках кожанеудержимостью, смятеньем, грустью,стремленьем к устьюи к безымянности. Волна всегда стремитсяот отраженья, от судьбы отмыться,чтобы смешаться с горизонтом, с солью -с прошедшей болью.

* * *

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:не все уносимо ветром, не все метла,широко забирая по двору, подберет.Мы останемся смятым окурком, плевком, в тенипод скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст.И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,в перегной, в осадок, в культурный пласт.Замаравши совок, археолог разинет пастьотрыгнуть; но его открытие прогремитна весь мир, как зарытая в землю страсть,как обратная версия пирамид.«Падаль!» выдохнет он, обхватив живот,но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,потому что падаль – свобода от клеток, свобода отцелого: апофеоз частиц.

Элегия

А. А.

Прошло что-то около года. Я вернулся на место битвы,к научившимся крылья расправлять у опасной бритвыили же – в лучшем случае – у удивленной бровиптицам цвета то сумерек, то испорченной крови.Теперь здесь торгуют останками твоих щиколоток, бронзойзагорелых доспехов, погасшей улыбкой, грозноймыслью о свежих резервах, памятью об изменах,оттиском многих тел на выстиранных знаменах.Все зарастает людьми. Развалины – род упрямойархитектуры, и разница между сердцем и черной ямойневелика – не настолько, чтобы бояться,что мы столкнемся однажды вновь, как слепые яйца.По утрам, когда в лицо вам никто не смотрит,я отправляюсь пешком к монументу, который отлитиз тяжелого сна. И на нем начертано: Завоеватель.Но читается как «завыватель». А в полдень – как «забыватель».

Рождественская звезда

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:мело, как только в пустыне может зимой мести.

Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый париз воловьих ноздрей, волхвы – Балтазар, Гаспар,Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,на лежащего в яслях ребенка издалека,из глубины Вселенной, с другого ее конца,звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца,

* * *

Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрелутки, рябчика, вальдшнепа. «Ах, как ты постарел»скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку.И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк.Но и помимо этого мир вокругменяется так стремительно, точно он стал колотьсядурью, приобретенной у смуглого инородца.

Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,лишенной конца, начала, рамы и середины.Не говоря – музея, не говоря – гвоздя.И поезд вдали по равнине бежит, свистя,хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма.Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.

Это относится к осени, к времени вообще,когда кончаешь курить и когда ещедеревья кажутся рельсами, сбросившими колеса,и опушки ржавеют, как узловые леса.И в горле уже не комок, но стопроцентный еж -ибо в открытом море больше не узнаешьсилуэт парохода, и профиль аэроплана,растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.

Так прибавляют в скорости. Подруга была права.Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,очертания облака, голубя в верхотуре,плоскую воду, что-то в архитектуре,но – никого в лицо. Так некоторые поройездят еще за границу, но, лишены второйжизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха,и, не успев улечься от прощального взмаха,

платочек трепещет в воздухе. Другие, кому ужевыпало что-то любить больше, чем жизнь, в душезная, что старость – это и есть втораяжизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая,уставившись в некую точку и не чужды утехистории. Потому что чем больше техточек, тем больше крапинок на проигравших в пряткияйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.

Назидание

Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах,в избах, банях, лабазах – в бревенчатых теремах,чьи копченые стекла держат простор в узде,укрывайся тулупом и норови везделечь головою в угол, ибо в углу труднейвзмахнуть – притом в темноте – топором над ней,отяжелевшей от давеча выпитого, и аккуратзарубить тебя насмерть. Вписывай круг в квадрат.

Бойся широкой скулы, включая луну, рябойкожи щеки; предпочитай карему голубойглаз – особенно если дорога заводит в лес,в чащу. Вообще в глазах главное – их разрез,так как в последний миг лучше увидеть то,что – хотя холодней – прозрачнее, чем пальто,ибо лед может треснуть, и в полыньелучше барахтаться, чем в вязком, как мед, вранье.

Всегда выбирай избу, где во дворе висятпеленки. Якшайся лишь с теми, которым под пятьдесят.Мужик в этом возрасте знает достаточно о судьбе,чтоб приписать за твой счет что-то еще себе;то же самое – баба. Прячь деньги в воротникешубы; а если ты странствуешь налегке -в брючине ниже колена, но не в сапог: найдут.В Азии сапоги – первое, что крадут.

В горах продвигайся медленно; нужно ползти – ползи.Величественные издалека, бессмысленные вблизи,горы есть форма поверхности, поставленной на попа,и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропав сущности вертикальна. Лежа в горах – стоишь,стоя – лежишь, доказывая, что, лишьпадая, ты независим. Так побеждают страх,головокруженье над пропастью либо восторг в горах.

Не откликайся на «Эй, паря!» Будь глух и нем.Даже зная язык, не говори на нем.Старайся не выделяться – в профиль, анфас; поройпросто не мой лица. И когда пилойрежут горло собаке, не морщься. Куря, гасипапиросу в плевке. Что до вещей, носисерое, цвета земли; в особенности – белье,чтоб уменьшить соблазн тебя закопать в нее.

Остановившись в пустыне, складывай из камнейстрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас узнать по ней,в каком направленьи двигаться. Демоны по ночамв пустыне терзают путника. Внемлющий их речамможет легко заблудиться: шаг в сторону – и кранты.Призраки, духи, демоны – дома в пустыне. Тысам убедишься в этом, песком шурша,когда от тебя останется тоже одна душа.

Никто никогда ничего не знает наверняка.Глядя в широкую, плотную спину проводника,думай, что смотришь в будущее, и держисьот него по возможности на расстояньи. Жизньв сущности есть расстояние – между сегодня изавтра, иначе – будущим. И убыстрять своишаги стоит, только ежели кто гонится по тропесзади: убийца, грабители, прошлое и т. п.

В кислом духе тряпья, в запахе кизякацени равнодушье вещи к взгляду издалекаи сам теряй очертанья, недосягаем длябинокля, воспоминаний, жандарма или рубля.Кашляя в пыльном облаке, чавкая по грязи,какая разница, чем окажешься ты вблизи?Даже еще и лучше, что человек с ножомо тебе не успеет подумать как о чужом.

Реки в Азии выглядят длинней, чем в других частяхсвета, богаче аллювием, то есть – мутней; в горстях,когда из них зачерпнешь, остается ил,и пьющий из них сокрушается после о том, что пил.Не доверяй отраженью. Переплывай на тусторону только на сбитом тобою самим плоту.Знай, что отблеск костра ночью на берегу,вниз по реке скользя, выдаст тебя врагу.

В письмах из этих мест не сообщай о том,с чем столкнулся в пути. Но, шелестя листом,повествуй о себе, о чувствах и проч. – письмомогут перехватить. И вообще самоперемещенье пера вдоль по бумаге естьувеличенье разрыва с теми, с кем больше сестьили лечь не удастся, с кем – вопреки письму -ты уже не увидишься. Все равно, почему.

Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, подбездонным куполом Азии, в чьей синеве пилотили ангел разводит изредка свой крахмал;когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,помни: пространство, которому, кажется, ничегоне нужно, на самом деле нуждается сильно вовзгляде со стороны, в критерии пустоты.И сослужить эту службу способен только ты.

Ария