На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

как хорошо, что я еще умею

любить тебя и деньги рисовать.

«В полдень проснешься под дизельный стук вапоретто…»

В полдень проснешься под дизельный стук вапоретто,

опустошенный любовью на треть,

смотришь на чьи-нибудь губы, а после минета —

стыдно и больно смотреть.

Переключаешь себя на побег с шоушенка,

и, четвертной отмотав до звонка —

слышишь, как Бродский читает стихи Евтушенко:

кто напоил мудака?

Пахнет потопом, прокисшей резиной в прихожей:

п-п-п – трубочный вспыхнет табак,

выглянет солнце, торгуя опухшею рожей,

сёрбнешь амброзии, крякнешь и думаешь так:

эта поэзия – честная вроде давалка,

здесь клофелин не в ходу,

я бы отрекся, да только вот родину жалко —

брошу и вновь украду.

«По rue Madame оглядываясь бежал человек с ножом в спине…»

По rue Madame оглядываясь бежал человек с ножом в спине

как бы вам поточнее описать человека с ножом в спине

серый плащ и бордовый свитер на котором семья оленей

помню джинсы зеленые кеды converse с голубой звездой

а лица не помню совсем только нож глубоко в спине

В Люксембургском саду я курил и смотрел сквозь ограду

как вбегает к нам бедолага надеясь еще спастись

для чего у него в руке поллитровая пэт бутылка

неужели с живой водой окропить свою рану или

Помню он споткнулся передо мной и упал на гравий

и тогда чуть колеблясь я вытащил нож из его спины

все вокруг закричали убийца убийца убийца

оказалось что этот мерзавец с рожденья живет в любви

с ножом глубоко в спине с большим ножом глубоко в спине

и жить без него не может совсем без него не может

«Золотая рыбка в чине полковника АНБ…»

Золотая рыбка в чине полковника АНБ

посылала меня в прошлое:

спасти Христа, убить Гитлера,

закрыть телом Джона Леннона.

А когда я вернулся:

платиновая акула

Корейской народной республики

откусила мне голову.

«В штате Мэн живут одни мужики…»

В штате Мэн живут одни мужики:

молодые фермеры средней руки,

они разводят коров, чтоб любить лошадей и коз,

они цельные, как целлюлит,

они бухие, как варикоз.

Был и я там и ядом кормил стрекоз,

по стрекозьим усам текло, да в рот не попало,

ибо средняя рука растет между роз,

между ног, между строк,

где Тарковскому мало и мало.

Как прекрасны эти стихи без одной строки,

чтоб поднять тебя и нести к роддому —

у меня не хватает средней руки,

я лизал мону лизу, мой член прикипел к кондому,

дорогие мои старики.

А напротив, в заснеженном штате Вумэн,

жил один колобок-скопец, отец-иегумен,

что с погодой: всё метель да поземки,

и вокруг – амазонки средней ноги,

колченогие, брат, амазонки.

У меня икота, размером с иконную раму,

амазонки жгут на оконном кресте Обаму,

белый ветер воет, набычив выи,

и у наших средних детей глаза —

бирюзовые, грозовые.

Ангела

О, мы гастрабайтеры великой страны,

четвертый Рейх поднимает голову,

о, госпожа Меркель, не бей нас плетью,

не ходи в бикини из черной кожи.

О, я вчера выносил зловонную утку

из-под бывшего лейтенанта СС,

ему 999 лет и 666 дней,

золотые зубы евреев – перстень его.

Поздним вечером, жирным, как чернозем,

вывезенный нацистами из Житомира,

бывший лейтенант СС и будущий —

играет со мной в свастики-нолики..

И мы, напившись, поем вместе:

«О, госпожа Меркель, не бей нас плетью,

не доминируй над нами, ведь нам нужна

одна на всех победа, мы за ценой не постоим…»

«Пушкин вырвал мой раздвоенный язык…»

Пушкин вырвал мой раздвоенный язык,

посолил его и съел на посошок,

я с рождения к молчанию привык,

у меня таких молчаний вещмешок.

В черной комнате усталый человек —

афроукр, только – белый изнутри,

сколько в нем сожгут моих библиотек,

сколько пауз в нем заполнят пустыри.

Я скрываюсь, словно бог и паразит,

прячусь в радиодеталях и хвощах,

говорят, что мне бессмертье не грозит,

и о прочих, риторических, вещах.

Злую рукопись в камине растоплю,

вместо спама – разошлю благую весть,

что ж ты плачешь, милый, я тебя люблю,

хорошо, что ты такой у бога есть.

«За то, что снег предпочитает быть…»

За то, что снег предпочитает быть

подделкою, упрятавшей вериги,

и я, как школьник, должен полюбить

всю эту белизну, все эти книги,

мороз в чернилах, зубчик чеснока,

турецкий чай с ворованной малиной,

и Пастернака, и Пастернака,

и ямщика с его дорогой длинной.

Укутавшись в шанхайский пуховик,

я обречен ходить на эти встречи,

где, обожженный высунув язык,

посольский зад вылизывают свечи.

Как пахнет ель, убитая вчера,

ночная водка с привкусом рефрена,

о, как зима бессмысленно добра,

снег падает, зачем, какого хрена?

Когда мне снятся пальмы и песок,

вакханка, утомленная загаром,

скажи: по ком торчит ее сосок,

так гениально, так, мой друг, недаром.

Ранение

Обними меня – обескрыль,

перейди на молчание о высоком:

роза – цвета кетчупа-гриль,