Теодор Крамер - Зеленый дом

Ничто так не горько, не грустно для слуха,

как шорох травы, раздающийся глухо

под шуршащим осенним дождем.

Сидит у камина хозяин в дому

под шуршащим осенним дождем;

тепло в духоте и во мраке ему

под шуршащим осенним дождем.

Он запахом льна перепревшего дышит,

как яблоки падают наземь - он слышит

под шуршащим осенним дождем.

Поденщик, одетый в худое тряпье

под шуршащим осенним дождем,

проспит бесполезное время свое

под шуршащим осенним дождем.

Подмытый водой, словно стебель ничтожный,

глядит в никуда указатель дорожный

под шуршащим осенним дождем.

Смывается лыко, ограда гниет

под шуршащим осенним дождем.

Скребутся дворовые псы у ворот

под шуршащим осенним дождем.

Вода не уходит с разбухшего луга,

канавы бурлят и клокочет округа

под шуршащим осенним дождем.

ТРАВНИЦА

Где тропка петляет к ручью за деревней,

где скалы крошатся опокою древней

и держатся в скалах деревья с трудом

стоит покосившийся травницын дом.

Хвосты сельдерея, фасоль и редиска

еще говорят - человечество близко,

но папорть, хозяйственным планам вразрез,

под окна решительно выдвинул лес.

Тот самый, что женщине в рваной одежке

сморчки поставляет весной для кормежки,

до осени - ягоду в горла корчаг

ссыпает не скупо; зимою - сушняк

для печки дает приношением щедрым,

покуда метели гуляют по кедрам.

Дремучим чащобам и дочь, и сестра,

как зверь, нелюдима, и так же мудра,

находит, почти что без помощи зренья,

заветные зелья и злые коренья,

и то, что лекарство, и то, что еда,

и то, чем врачуется бабья нужда.

Февраль, и доедена пшенка, и смальца

в корчаге осталось едва на полпальца,

но лес, обрядившийся в иней и наст,

согреет, прокормит, в обиду не даст.

ПИВНАЯ

Далеко за деревней, со свалкою старой впритык,

где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик,

где ручей пробирается через коросту дерьма

неприметно к подошве горы притулилась корчма.

Кто кислятины местной не брезгает выпить - тому

самый раз завалиться под вечер в такую корчму,

если чертова шнапса желает какой однолюб

блещет медной змеей самогоноварительный куб.

Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря

батрака, углежога, подручного золотаря;

все растрескано небо, угар от похмелья тяжел

пей, покуда не взмокнут мозги, и не рухнешь под стол.

Молчаливо садятся они на скамейки рядком;

колбаса - из конины с тухлинкой, зато с чесноком,

если кто припоздает - тому, для порядка ворча,

наливает корчмарь все такой же стакан первача.

На стакане втором хоть один да развяжет язык,

тут же песня польется, до слез проберет горемык,

и на третий потянут слова неизбывной тоски,

и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки.

ЙОЗЕФА

Там, за деревней, где ряской канавы цветист,

средь золотарников - поля неправильный кут.

Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы.

Прямо под дверью лежат на просушке грибы.

Шпанские мушки да всякие зелья у ней,

козочка тоже: Йозефа других не бедней.

Вечером трижды, попробуй, в окно постучи

дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи.

Молча вдовец к ней приходит еще дотемна,

молча - кабатчик, пусть лезет на стенку жена,

молча - барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу,

молча - бирюк-винокур, зашибивший деньгу.

Горькой настойкой она угощает гостей,

есть постоянный запасец домашних сластей,

после - Йозефа постель приготовит свою.

Ежели что - так заварит себе спорынью.

Пышно цветут золотарник, татарник и дрок.

Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек.

Дом и коза, и кусок полевого кута

совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.

КАФЕШКА ПРИ ДОРОГЕ

Зальце заштатной кафешки

возле развилки дорог.

Здесь ни погонки, ни спешки

смело ступи на порог,

право, бывает и хуже,

кисло вокруг не смотри.

Движутся барки снаружи,

трубки дымятся внутри.

Кофе и булочка с тмином,

а за окном - облака

вдаль уплывают с недлинным,

чисто австрийским "пока".

Чужд размышлений тревожных

этот приветливый кров

правил помимо картежных

и биллиардных шаров.

Тянутся дни, как недели,

длятся минуты, как дни.

Детка, не думай о деле,

дядя, костыль прислони.

Здесь, у дорожной излуки,

мы коротаем года:

сумрак протянет к нам руки

и уведет в никуда.

ТОСТ НАД ВИНОМ ЭТОГО ГОДА

Орех и персик - дерева;

скамей привычный ряд,

я чую лишь едва-едва,

что мне за пятьдесят.

Вот рюмку луч пронзил мою,

метнулся и погас,

я пью, хотя, быть может, пью

уже в последний раз.

Пушок, летящий вдоль стерни,

листок, упавший в пруд,

зерно и колос - все они

по-своему поют.

Жучок, ползущий по стеблю,

полей седой окрас

люблю, - и, может быть, люблю

уже в последний раз.

Свет фонарей и плеск волны,

я знаю, - ночь пришла,

стоит кольцо вокруг луны,

и звездам нет числа;

но, силу сохранив свою,

как прежде, в этот час

пою - и, может быть, пою

уже в последний раз.

ВЕЧЕР ПЕРЕД ОПЕРАЦИЕЙ

В больнице тихо, полночь на земле.

Да не умру я завтра на столе!

Я буйабеса не поел в Марселе,

я в роще пальм не погулял доселе,

о, пусть я поживу и погрешу!

Мария, исцели меня, прошу!

Листва сошла, узоры на стекле...

Да не умру я завтра на столе!

Я - тот сосуд, в который скорбь людская

сбегается, затем легко стекая

по капле к моему карандашу...

Мария, исцели меня, прошу!

Часы почти не движутся во мгле.

Да не умру я завтра на столе!

Еще в миру так широка дорога,

и не написано еще так много

того, что только я один пишу!..

Мария, исцели меня, прошу!

ШЛЮХА ИЗ ПРЕДМЕСТЬЯ

Дождик осенний начнет моросить еле-еле;

выйду на улицу, и отыщу на панели

гостя, уставшего после тяжелого дня

чтобы поплоше других, победнее меня.

Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю,

(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),

тихо открою скрипучую дверь наверху,

пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.

Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,

выключу тусклую лампу, разденусь и лягу.

Буду ласкать его, семя покорно приму,

пусть он заплачет, и пусть полегчает ему.

К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,

тихо заснет он, - а утром уйду я до свету,

деньги в конверте оставлю ему на виду...

Похолодало, - наверное, завтра пойду.

СТАРЫЕ РАБОЧИЕ

Старым рабочим в мороз не нужны свитера,

ждут возле фабрик они с полшестого утра,

смотрят, кто прежде гудка проскользнет в проходную,

и не торопятся делать работу дневную.

Старых рабочих в цехах окружает уют,

спешки не любят, казенных вещей не берут,

дружно ругают в столовой фабричной кормежку,

носят с собою из дома горшочек и ложку.

Старым рабочим не в жилу сидеть в кабаке,

лягут на травку, а то соберутся к реке,

смотрят на злаки, на борозды, взрытые плугом,

речи со звездами долго ведут, и друг с другом.

Старых рабочих судьба не сгибает в дугу,

но не пытайся найти их на каждом шагу:

меньше на свете была бы, пожалуй, тревога,

если бы их оставалось еще хоть немного.

x x x

Там, за старым рынком, есть квартал

что давно меняться перестал:

без толку то лето, то зима

гложут толстостенные дома.

Там одна к одной, как на подбор,

прилепилось множество контор;

звон к вечерне грянет с высоты

скоро станут улицы пусты.

Лишь старик-привратник со двора

уходить не должен до утра,

да трактирщик ночи напролет

свой заветный погреб стережет.

И. рукой хозяйкиной блюдом,

пробуждается веселый дом,

чтобы гость захожий мог всегда

наверстать пропавшие года.

x x x

Заезжий двор, клетушки,

заглохший, старый сад;

чуть утро - запах стружки

всплывает невпопад.

Стучат тарелки где-то.

До жалости мала,

скользит заплатка света

вдоль шаткого стекла.

Уже слегка привянув

и подвернув края,

висят листы каштанов;

замшавела скамья;

под буком темнокорым,

прозрачна и светла,

смесь пыли с мелким сором

слетает со стола.

Застывший в дреме тяжкой,

скучает старый сад,

спят и сверчок, и чашка,

и дикий виноград,

затишье, полдень, лето,

от зноя тяжела,

скользит заплатка света

вдоль шаткого окна.

СТАРАЯ ВДОВА

И вот уж год, как умер мой старик:

он под конец совсем вставать отвык;

все не хотел простыть на холоду

и строго запретил солить еду.

Он по нужде ночами не шумит,

салфетки дольше сохраняют вид,

а то ведь прежде не было житья