Теодор Крамер - Зеленый дом
Пора заняться саженцами слив.
Да будет мир неслыханно счастлив,
таков, каким вовек не видан встарь:
никто не раб, и каждый господарь.
12.5.1945
ПОГИБШИЙ В ЗЕЛАНДИИ
В бескормицу, в самое злое бесхлебье,
не вовремя гибнуть надумал, отец.
Разграбило ферму чужое отребье,
зарезали немцы последних овец.
Плотину взорвали они торопливо,
когда отступали. И невдалеке,
где польдер открылся на время отлива,
твой труп отыскался в соленом песке.
Отец, мы тебя между илистых склонов
тихонько зарыли в предутренний час,
но стопка твоих продуктовых талонов
в наследство еще оставалась у нас:
и чашечку риса, и сыр, и горбушку
делили мы поровну, на три куска,
Мы на ночь стелили тебе раскладушку,
мы дверь запирали на оба замка.
Отец, под кустом бузины у плотины
ты горькую трапезу благослови:
ты жизнь даровал нам в былые годины
и, мертвый, даруешь нам крохи любви.
Три вечных свечи мы поставим в соборе,
чтоб люди забыть никогда не могли
о том, как враждебное хлынуло море
в родные пределы зеландской земли.
2.6.1945
СТАРАЯ ПАРА В ВЕНСКОМ ЛЕСУ
С тех пор, как бомбы градом с неба валят,
мы приучились вверх смотреть, - и вот
мы вдруг поймем, что синевою залит
безоблачный осенний небосвод.
Мы рухлядь "зимней помощи" наденем
подачки с оккупантского плеча,
и побродить часок в лесу осеннем
пойдем тихонько, ноги волоча.
Нам сыновья, что под Москвою пали,
писали, что костерик до поры
им разрешалось ночью, на привале,
поддерживать кусочками коры;
но вздумалось начальственным придирам,
что для солдат уместней темнота
лишь тонкий ломтик хлеба с комбижиром
да чай из земляничного листа.
А двое стариков в далекой Вене
ничком ложатся в палую листву,
когда над ними пробегают тени
машин, перечеркнувших синеву;
и, встать не смея с прелого покрова,
мы ждем, когда же кончится налет
как все, над кем трава взойти готова,
о ком никто не вспомнит через год.
14.10.1943
РЕКВИЕМ ПО ОДНОМУ ФАШИСТУ*
Ты был из лучших, знаю, в этом сброде,
и смерть твоя вдвойне печальна мне;
ты радовался солнцу и свободе,
как я, любил шататься по стране,
мне говорили, ты гнушался лязгом
той зауми, что вызвала войну,
наперекор велеречивым дрязгам
ты верил только в жизнь, в нее одну.
Зачем ты встал с обманутыми рядом
на безнадежном марше в никуда
и в смерть позорным прошагал парадом?
И вот лежишь, сраженный в день суда.
Убить тебя - едва ли не отрада;
ни у кого из нас терпенья нет
дорогу разъяснять заблудшим стада
и я за смерть твою держу ответ.
Пишу, исполнен чувств неизрекомых,
и поминаю нынче ввечеру
тебя медовым запахом черемух.
и пением цикады на ветру.
вовек да не забудется позор твой,
о сгинувший в неправедной борьбе,
ты славе жизни да послужишь, мертвый,
мой бедный брат, я плачу о тебе.
--------
*Стихотворение посвящено памяти Йозефа Вайнхебера (1892-1945), покончившего с собой при вступлении советских войск в Австрию. Его же памяти посвящено стихотворение Альфреда Маргул-Шпербера ("Звезда в вине" (см. соотв. стр. в "Вечном слушателе") - таким образом, по меньшей мере два выдающихся немецких поэта, оба - этнические евреи, почтили память Вайнхебера, в последние годы жизни примкнувшего к нацизму.
x x x
Когда вернусь я в мой зеленый дом,
что ждет меня с терпеньем и стыдом,
я там на стол собрать хочу давно
орехи, хлеб и терпкое вино.
Любимая, на трапезу приди,
и ту, другую, тоже приведи,
придите все - все будет прощено,
пусть нас помирит терпкое вино.
И ты приди, кто в чуждой стороне
так дорог нынче оказался мне,
придите, - мне без вас не суждено
разлить по кружкам терпкое вино.
Цветите же, когда придет весна,
акация, каштан и бузина,
ломитесь ветками ко мне в окно
и осыпайтесь в терпкое вино.
Так соберитесь же в моем дому
все те, кто дорог сердцу моему,
мы будем петь, о чем - не все ль равно
в дому, где ждет нас терпкое вино.
14.4.1944
ВОЗВРАЩЕНИЕ БУРГЕНЛАНДЦА
1. СЫН БУРГЕНЛАНДЦА
Весь сельдерей повыдерган из грядок,
уложена вся пшенка за варок,
у матери давно везде порядок,
в похлебке тоже третий день жирок.
Туманами подернуты закаты...
Пора уж, батя, и тебе до хаты.
Я жду тебя, - уж я укараулю,
хотя свободной ни минутки нет;
я всю собрал картошку и цибулю,
дрова переколол в поленья дед
мать на табак не разрешила траты...
Пора уж, батя, и тебе до хаты.
Она козу пасет на дальних кручах,
одна в залог уходит далеко,
там много трав, целебных и пахучих;
на кухне выкипает молоко,
и сумерки уж больно длинноваты...
Пора уж, батя, и тебе до хаты.
На помидоры - урожай особый,
и шильхер тоже очень удался,
но сливовицу нашу ты не пробуй,
пусть даже мать пожарит к ней гуся:
в ней порошок, - но мы не виноваты...
Ты, батя, приходи скорей до хаты.
2. ОТЕЦ БУРГЕНЛАНДЦА
Померзла помидорная рассада,
по грядкам видно: на носу зима.
Осенний шильхер выспел то, что надо,
и пшенкою забиты закрома.
Поленницы пусть шатки, да не валки,
на юг убраться птицам невтерпеж
когда ж услышу стук дорожной палки,
когда ж, сынок, из города придешь?
Никто меня не кормит до отвала,
и я желудком очень нездоров;
твоя жена мне денег не давала,
наколотых ей вечно мало дров,
чтоб все понять - не нужно и смекалки;
а стук часов ночами так похож
на долгожданный стук дорожной палки,
когда ж, сынок, из города придешь?
Она сама гоняет коз к разлогу,
и сына к плавням шлет за тростником,
корсет натянет, выйдет на дорогу
и долго вдаль глядит, как под хмельком,
но сливовицу ты из рук нахалки
не пей, не то подохнешь ни за грош...
Когда ж услышу стук дорожной палки,
когда ж, сынок, из города придешь?
3. ЖЕНА БУРГЕНЛАНДЦА
Посохли флоксы, выспел шильхер славно,
вся кукуруза сложена в сарай,
на грядках нет работы и подавно,
а гуси улетают в южный край,
я сею мак, мне временами худо,
тогда иду под вечер за порог
когда ж моя окончится причуда,
когда же ты вернешься, муженек?
Запасец дров твоим отцом наколот,
он вообще-то целый день в дому,
на хвори жалуется и на голод:
не буду резать курицу ему
назло, - он все бурчит, бурчит, зануда,
что про меня, мол, все ему вдомек
когда ж моя окончится причуда,
когда же ты вернешься, муженек?
Коль ты прибавишь малость к тем деньжонкам,
что я с продажи сливок берегу
то сможем мы разжиться поросенком,
я мак давно готовлю к пирогу;
а так - узнать кому, да и откуда,
не здешний он, тот возчик-паренек...
Когда ж моя окончится причуда,
когда же ты вернешься, муженек?
4. БУРГЕНЛАНДЕЦ ИДЕТ ДОМОЙ
На палке трясется котомка,
дойти б уж домой поскорей.
На лужицах льдистая кромка,
повыдерган весь сельдерей,
и, радуясь каждой примете,
шагаю, маленько спеша:
зарежу козу на подклети,
у плавней возьму камыша.
Папаше несу, старикану,
табак, и еще ветчину,
сынишке игрушку достану,
уважу, понятно, жену:
забудем о прожитом лете,
ужо натомилась душа!
Зарежем козу на подклети,
у плавней возьмем камыша.
Готова ли каша из пшенки?
Довольно ли в печке огня?
Семь месяцев в дальней сторонке
мгновеньем прошли для меня.
Никто ни за что не в ответе,
да можно ли жить, не греша
не резать козу на подклети,
у плавней не брать камыша?
ПОГРЕБОК
Субботний зной, не торопясь, отхлынул,
восходят звезды и ласкают глаз.
Кирпичник кружку в горло опрокинул,
и за другою тянется сейчас.
Домой плетется стадо; сколько денег
принес - истрать уж все, да не мусоль:
прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.
Нет росписей на балке потолочной
оттуда колбаса глядит, с крюка.
Тут зашибает брынзу дух чесночный,
тут красный перец - радость языка.
Сюда идут в любой из деревенек
бобыль, поденщик и другая голь.
Прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.
Еще домой идти, пожалуй, рано,
еще по кружке можно взять вполне.
Летит веселый грохот с кегельбана,
хочу сыграть, - подай-ка шар и мне!
Есть погребок в любой из деревенек,
везде табачный дым вонюч, как смоль
прогнили доски стенок и ступенек,
но под окном цветет желтофиоль.
ПЕСНЯ ПОД ОСЕННИМ ДОЖДЕМ
Я песню пою, ибо люди поют
под шуршащим осенним дождем;
стелите солому и прячьтесь в уют
под шуршащим осенним дождем.
Ничто так не горько, не грустно для слуха,
