Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

ГЛАВА ВОСЬМАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Как листьев караван, подхваченный теченьем,Дни юности моей уплыли чередой,Хотя отнюдь не весь я мог бы с одобреньемИх свиток развернуть, хотя за них поройСлучалось мне платить и грустным размышленьемИ тайно пролитой горячею слезой, —Но и печальных строк, хоть плачу, не смываюИ, милая земля, тебя благословляю![170]

Благословенна будь! Ты, юная всегда,Жизнь подарила мне — мир предо мной раскрыла,И в предрассветный час, когда не спит вода,Ты крыльями меня цветными наградила,Чтоб, из родимого я вылетев гнезда,Взмыл в небо свежее, где облака — ветрила.Ты, мне наставницу в искусстве замени,Стихотворения писала за меня.

В томленье чернозем. Фиалка молодаяСквозь листья старые встает в весенний срок,Дубравы ждут грозы, к ней руки простирая.И свой наладил свист чирёнок-свистунок,И кони где-то ржут, и, ярче слез сверкая,Березовый течет, за каплей капля, сок,И юность на мосту кленовом смотрит в воды,И снится ей любовь и смелые походы.

Не сказанным еще я говорю словам:«Вы стали для меня моей блаженной мукой!Быть может, расточил я вас по пустякамИ не польетесь вы симфонией стозвукой,А впрочем, может быть, утрачен вкус к стихамСамой поэзией — богиней сребролукой, —Так прежде я б назвал ее на древний лад…»Вот и по-новому мои стихи звучат!

Здесь обнажение я применил приемаСлучайно, но себе поставил я на вид:Когда строка твоя сто раз уже знакома,Ни в чьей душе она огня не возбудит,И если свистунки, томленье черноземаИ аромат цветов, любезный мой пиит,Родят в читателе какое-нибудь чувство, —Заслуга в этом всем не твоего искусства!

Конец был февраля. На крышах снег чернел.Чирикал, как дитя, воробушек несытый.Я спал над книгою, когда ко мне влетелПриятель мой — студент, бездельник знаменитый.В одно мгновение он выпалить успел:«Отрекся Николай!.. Ей-богу! Посмотри ты, —Свершилось! Настает эпоха из эпох…»Так и посыпались слова, что твой горох.

И началось тогда. И грохот отдаленнойДоподлинной грозы, и грохоток речейВесьма сомнительных одной объединеннойТекли симфонией, друг с другом споря в ней.Министров чехарда над грязью беспардоннойПревесело велась. Крича: «Вези скорей!»,Коня истории седлали те артисты,Которых правильней назвать — авантюристы.

Различных гетманов видали мы тогда,Петлюр, Деникиных мы всяческих знавали…Чтоб рыбки наловить, пока мутна вода,Трепали языком они и убивали;«Ура» и «караул» сливались иногда,И шлюхи в бантиках пунцовых щеголяли,И «рыцарь вольности», «защитник вечных прав»,Страну распродавал, свой идеал поправ.

Я был полуслепым в те годы, но по мереТого как прозревал — я многое узнал:И ветер гнул людей, и кое-кто в партереПри виде клоуна ладоши отбивал,И краснобай-делец, остря и лицемеря,Святыню опошлял, и старый либералСебе доказывал, наивностью богатый,Что, дескать, лошади отнюдь не виноваты.

А тот, кто сеял, жал и уголь добывал,Отстраивал мосты через моря и бездны,Кто до сих пор одним лишь правом обладал —Смерть в плату получать за труд многополезный, —Тот голову тогда всё выше подымал,Хоть путь лежал пред ним холодный и железный,Хоть шел он, падая среди крутых громад,Но ленинский гудел в его ушах набат.

В тропинках путаных я жизни видел поле,Я видел множество путей-дорог кругом.Мой путь меня привел однажды к ветхой школе:Я, сидя за столом, а этот стол был хром,Смотрел, как Петрики, Маруси, Грици, ОлиГлядят во все глаза на карту над столом,Все посетив моря и заодно приметя,Какие звери есть забавные на свете.

В года позднейшие учеников моихСлучалось мне встречать — окрепших, загорелых:Одних на тракторах, за книгами других,Одних в родном селе, других в иных пределах.Я семена добра старался множить в нихИ счастлив потому. Теперь они меж смелыхИ славных воинов страны своей роднойСобою жертвуют для матери святой.

Привет вам, Петрики, Маруси, Оли, Грици,По отчеству давно вас величать пораИ полным именем, а детским не годится:У вас уж и самих, быть может, детвора,И воду знаний пьет из общей нам криницы,А очень может быть, сегодня иль вчераСолдатами уже ребятки стали эти…Но как поверит мать, что дети — уж не дети!

Земля кругла, и нет ей потому конца,Но не по кругу мы ведем свое движенье.Похожи часто мы на бедного пловца:На берег выбраться одно его стремленье,Чтоб там… Но лучше я от своего лицаВас в клуню приглашу, в Денисовы владенья.Где яблоньки его (немного их) стоятИ называются весьма солидно — сад.

Лет пять тому назад, еще перед войною,Свое родимое я посетил село.И наше общество не очень молодоеВ той клуне дружеской беседу завело.Там были — брат Богдан, согнувшийся дугою(Но взор его живой еще горел светло),Я — жизнью трепанный, еще Иван Клемацкий.Денис же возглавлял симпосион рыбацкий.

Иван Данилович Клемацкий был рожденДля мирных заводей, протоков и затонов.Стреляя кроншнепов и уток тех сторон,Владетельный их князь, хранитель их законов,Здесь в одиночестве спокойно плавал он,Служил же вообще проводником вагонов(Железные пути манили романчан),Но только на воде — как дома был Иван.

Воспоминаниям мы встречу посвятили,Явленья ж и слова на свой обычный лад,Однако новою, не прежней, жизнью жили:Конюшни знатные, обширнее палат,В полуготическом колхоз построил стиле,До леса дальнего тянулся юный сад,А сын Денисов — Петр — ходил в костюме новомИ бригадиром был колхозным образцовым.

Клемацкий — музыкант, удильщик и стрелок —Впал сразу в лирику: «Мы долго не протянем…Где Родион? Где Гриць? Уж он отпел свой срок.Где Рыльский наш Иван?.. И мы землею станем,И вырастет из нас — крапива-лопушок…»Денис не выдержал: «А ну, Фадеич, грянем!» —Мы песню грянули, и песня та былаТакой, что смолкли все во ржи перепела.

Денисиха на нас смотрела и крепилась,И — ну подтягивать и сыну помогать!Запела детвора (вся бражка взгромоздиласьНа новенький плетень — он продолжал стоять,Ограда ж прежняя от ветерка валилась),Запели яблоньки, — в саду их было пять.Одно вступало в хор, другое лишь внимало…Но было песне той земли и неба мало.

Нет старости для нас, и смерть нам не страшна!Я Заньковецкую Марию вспоминаю.Раз «Черноморцы» шли. Легко вела онаЛукавый танец свой… Как описать — не знаю —Всю грацию ее? Казалось, лишь однаВ подлунном мире есть такая молодая;Казалось, ни один волшебник-чародейВовеки не создаст таких вторых очей.

Я трепетал, во мне все чувства ликовали.Я в новый мир вступал, казался дивным онМальцу наивному, но что творилось в залеСреди ценителей! Партер был весь влюблен!Но кончился спектакль, и чудеса увяли,Я к выходу спешу и вижу: с двух сторонДве девушки ведут старуху… «Кто такая?»— «Кто? Заньковецкая!» — ответ я получаю.

А Саксаганский наш! А наш Садовский! ВотДва славных колдуна, премудрых в самом деле,А обучали их лишь степи да народ.Как на глазах они пред всеми молодели,Как убедительно годов меняли счетБез Мефистофеля и прочей канители —Магических кругов и хитрых пентаграмм,—И позавидовать им мог бы Фауст сам!

Как погляжу с горы на мир перед собою, —Есть и цветы у нас, и много есть тепла!Но я хочу, чтоб жизнь была теплее вдвое,Хочу, чтобы цветам не знали мы числа.Пусть время трудное даровано судьбоюИ рана ни одна в душе не зажила,Пусть друг обманывал и стал немилым милый,—Для дружбы и борьбы во мне найдутся силы.

В годину тяжкую рассказ я начал свойДля самого себя (в том старость виновата:Состарясь, мы грустим о юности былой);Для сына мой рассказ, для нашего солдата…И вот опять земля святая предо мной,В которой мирно спят моих родных два братаИ милый мой Денис… И в неба вышинеЗвезда победная сияет вам и мне.

Благословенна будь, родная, всеблагая!Благодарю тебя за жар в душе моей!Священные поля, где я бывал, блуждая,Которые топтать решался лиходей,—Я снова вижу вас, всем сердцем присягая,Всей силой рук моих, моей надеждой всей,Что молодость свою (я никому в угодуЕе не расточал) я передам народу!

Народ! Рожден тобой добра великий друг —Сковорода, и сам Шевченко неуемный,И дядя мой Кузьма, и милый Каленюк,И смелый воин наш — прославленный, но скромный,И тот, кто воскресит поля, луга вокруг,И тот, кто жизнь вернет вам, рудники и домны…Так разрывай туман, сияй, как солнце, нам!Мой честный дар кладу к твоим святым стопам.

ПРИМЕЧАНИЯ