Сергей Соловьев - Собрание Стихотворений
«Было тяжко дышать. Ночь полна была чар…»
Было тяжко дышать. Ночь полна была чар.Вновь лились позабытые слезы.А восток уж алел и, как яркий пожар,Запылали небесные розы.
Трепетала душа, ожиданья полна,И ждала неземного виденья.Открывалась пред взорами тайна однаВ ароматном дыму сновиденья.
И носились в тумане, пред взором моим,Новой жизни святые намеки,И, сверкая как снег, пролетел серафимНа все ярче пылавшем востоке.
В готическом соборе
Мрак, ложася пеленой тяжелой,Принял храм в холодные объятья.В сумраке, на белизне престолаЧерное виднеется распятье.
Сводов стрельчатых стремятся очертаньяВвысь, а там, где нависают тени,В нишах каменных сереют изваяньяДревних пап, склоненных на колени.
И над мраком, тусклым и суровым,Вознеслися окна расписные.То блестят они пятном пунцовым,То светлеют, бледно-голубые.
Средь листвы, цветущей и зеленой,Облеченные в одежды алые,Там пируют у Христова лонаОт пути житейского усталые.
Но далеки эти упованья,А внизу проклятий и моленийПолон воздух сумрачного зданья…
Полон грозных, страшных откровений.В нишах каменных сереют изваяньяДревних пап, склоненных на колени.
«Спускался вечер над землею…»
Спускался вечер над землею.Лягушки квакали в пруде.Туман сгустился над водою,И стало сыро на воде.
А в чаще леса заливалсяВеселых птиц воздушный рой.В заре вечерней лес купалсяНад утихавшею землей.
Тонули лужи в красном блеске.Цветы заснули на стеблях.Пруд замер в тихом, робком плескеВ последних солнечных лучах.
«Вечер догорающий…»
Вечер догорающий.Звон колоколов.Свет неугасающий.Мир забытых снов.
Отраженье вечности.Чистая роса.Призрак бесконечности.Вера в небеса.
Плач души сияющей.Белые цветыДушу отрицающейНежной красоты.
Аромат струящийсяВлажного цветка.Девочки молящейсяБледная рука.
Отзвучали нежныеОтблески и краски —В сердце безмятежныеГреющие ласки.
«Горячих слез, весною воскрешенных…»
Посвящается А. А. Венкстерну
Горячих слез, весною воскрешенных,Бегут, шумят весенние ручьи,И от небес, лазурно просветленных,На землю льются теплые лучи.
Под властью чар, таинственных и странных,Мой дух парит над прахом мировым,И в мир видений, смутных и туманных,Мне путь открыл незримый серафим.
И все, что было тускло и уныло,Давящим мысль восторгом расцвело,И подымает творческая силаДотоль едва дрожавшее крыло.
Димитрий Царевич Убиенный.(Картина М. В. Нестерова)
Ты посетил забытые места,Своей земле пришел ты поклониться;Твоей души святая красотаМеня на миг заставила забыться.
Была весна. Кудрявились березы.Как призраки деревья трепетали,И ты предстал, окутан царством грезы;Цветы, склонивши головы, шептали.
Была весна. Оделись пухом ивы.Как призраки деревья трепетали;Объяты таинством весенние мотивы;Цветы, склонивши головы, шептали.
«Закат горел промеж берез…»
Закат горел промеж берез;Мы шли, овеянные снами,И тени давних милых грезТолпились радостно за нами.Тогда хотел царем я быть,Чтоб власть, богатство и державу,Чтоб все к ногам твоим сложитьЗа мимолетную отраву.
«Заколоченные ставни…»
Заколоченные ставни,Обезлюдевший балкон.Сон мгновенный, сон недавний…Омраченный небосклон.
Все свинцовей и свинцовей,Все мрачнее небеса.Все суровей и суровейОбнаженные леса.
Темно-серые волокнаБезотрадных облаков.Заколоченные окна…Смутный рой воскресших снов.
«Желтые, красные листья одели…»
Желтые, красные листья оделиЗолотом ярким деревья горящие.Ветром качаются темные ели,Тучи за ними чернеют, висящие.
Точно пожарным огнем озарен,Мир потонул в золотистом сияньи.Этот златисто-багряный хитонДух погружает в одно созерцанье.
К Дездемоне
Посвящается А. А. Б.
Где ты, мой идеал, блуждающий далеко?Тебя нигде не в силах я найти,Ни под звездой, горящей так высоко,Ни на тернистом жизненном пути.Но знаю я тебя, высокий, незабвенный,И пусть в моей груди живет тот идеал.Утешь меня одной лишь лаской нежной,И счастья луч уж в сердце засиял.
«Кругом покой и мрак глубокий…»
Кругом покой и мрак глубокий.Пускай не знаю я, кудаНаправит путь мой одинокийМоя туманная звезда.
Тревога жизни отзвучала,И замирает далеко…Змеиной страстью злое жалоВ душе уснуло глубоко.
На все наложены оковыНевозмутимой тишины.Так однозвучен гул суровыйО камень бьющейся волны.
Как будто легче жизни бремя…Объятый вещей тишиной,Без страха слышу я, как времяСвой круг свершает надо мной.
Дневник изгнанника. Поэма
I
Закованная неподвижным сномБелеет степь. Морозна и светлаПустая даль. В пространстве ледяном —На двадцать верст всего одна ветла.Громадное, угрюмое село,На нескольких разбитое холмах,Означилось, как только рассвело.Но далеко… и снова замело.Опять метель, болезненно звеня,Шумит в степях. Краснеющим пятномЛежит полуистлевший труп коня,То здесь, то там на поле ледяном,Мелькнули мне зияющий живот,Оскаленная челюсть, кости ног…Вперед, вперед… немеют руки; вотВ лицо пахнул соломенный дымок,Как сиротливо на небе пустомДавно заржавленный темнеет крест.Холодный вихрь струится под пальтом.И льдяная крупа глаза мне ест.У незнакомых, голубых воротЯ вышел из саней. Я знаю: здесь,Быть может, не один прожить мне год.Но только б чаю: ведь застыл я весь.
II
Вытаскивая ноги из сугроба,Ввалился в кухню я. Чего ж еще?Натоплен жарко домик хлебороба,Уютно в нем, тепло и хорошо.Иконка Пантелеймона с АфонаВся золотом сияет в уголке,И ласков, прост хозяин благосклонныйВ мукою запыленном пиджаке.Он целый день на мельнице, в амбаре…Черничкам и монахам здесь почет.Порядком, установленным исстари,Здесь жизнь полукелейная течет.Хозяин мой, навек тебе спасибо:Ты кроток был, благочестив и прост,Подсолнухи, мука, пшено и рыбаНе иссякали весь филиппов пост.Блестел в столовой медный умывальник,Шести детей звенел нестройный хор,А в озаренной солнцем белой спальнеВисел рисунком вышитый ковер,Заказанный в уездном городишке.Проснешься ночью: все объято сном,Хозяйка ставит пироги и пышки,Ноябрьский день чуть брезжит за окном.Но виделось при этом всем уютеКрушенье жизни старой. Дочки три,Возросшие в губернском институте,Не очень обожали псалтыри.Вздыхала мать: «Уж больно, больно бойки!Шишнадцать лет, а нас переборщат:До станции катаются на тройке,Подсолнухи с солдатами лущат,Целуются с заезжим комиссаром…»Отец молчал, и кроткий карий взорГлядел грустней. Над всем укладом старымУже висел последний приговор.Еще шумела мельница на скате,Сребристую развеивая пыль,Но жизнь все делалась замысловатей,И странная осуществлялась быль.IIIТот год был весь из вьюги и метели(Квартиру я снимал у кузнеца),Под шубою, на стынувшей постели,Я песни ветра слушал без конца.Я прочь летел баюкаемый снами:Казалось, дом уносится, как челн,Под ветра стон, скрипевшего ставнями,В пустой простор рассвирепевших волн.Рыдала ночь, как мать над мертвым сыном,И завывала жалобно, как пес,И в те часы я полным властелиномЯвлялся в мире произвольных грез.Я не хотел рассвета, но сквозь щелиСтруился свет на белизну стены…Как будто нехотя и еле-елеРождался день. Хозяйка на блиныМеня зовет в соседние хоромыИ жирный предлагает варенец,И целый ворох золотой соломыБросает в печь. А сумрачный кузнецУже идет под горку к дальней кузне.Пора начать унылый ряд забот.Иду на службу, как угрюмый узник,А вьюга валит с ног и все поет.Споткнувшись о порог оледенелый,На почту захожу. Письма, газетЯ жадно жду. На мой вопрос несмелыйОт барышни опять я слышу: «Нет».Но хорошо в почтовом отделенье:Здесь время замерло, остановясь,И празднует свое восстановленьеС далеким миром порванная связь.IVЯ в дом ходил, больной, сырой и темный,Что надо всею площадью царил.Его хозяин, хитрый, скопидомный,Церковный староста когда-то былИ член Союза Русского народа.(Уроки там давал ребятам я.)В подвале сохранялось много меда,Но слишком велика была семья,И дети все болезненны, разуты…Сначала в этом доме я робел,Но после полюбил их. Ни уюта,Ни теплоты. Казалось, что разъелСемью подпольный червь. Закон природыБыл оскорблен неведомым грехом.Из девяти детей совсем уродыКазались два. Один, с кривым лицом,Ребенок скудоумный, худосочный,Не смысливший в ученье ни аза,Был как святой. Смотрели непорочноНад острым носом серые глаза.Любил псалтырь: ему уйти в обительНаписано, казалось, на роду,Но на земле он был случайный жительИ умер на пятнадцатом году.Прощай навеки, милый мой Сережа,Ты всеми справедливо был любим,И призван от земли любовью Божьей,Зато другой здоровым и тупымКазался зверем. Был и глух, и нем он,Мычал как бык и лез уже на баб.А старший брат — лукавый рыжий демон!Лгунишка, фавн, но головой не слабИ в алгебре особенно способен.Отец их был пьянчужка записной,Но во хмелю забавен и не злобен.Но больше всех была любима мнойИх мать: тщедушная, всегда больная,Покорная и кроткая жена,Она была, сама того не зная,Не для мужицкой доли рождена.Худая жизнь ей выпала на долю:Золовки злые, свекор-скопидом,И ханжества, и лицемерья вволю,И роды каждый год. Но мужнин домОна вела рукою крепкой. ДетиВсе преданы ей были до конца.Уверена в своем авторитете,Она в руках держала и отца.Должно быть, очень недурна собоюОна была когда-то: карий взглядСиял умом. В борьбе с своей судьбоюОна нетронутым хранила кладПриветливости, ласкового тона…А дочка Оля вечно мыла пол,И в кухне выросла, как Сандрильона.Уже ей год шестнадцатый пошел,Она была и прачкою, и няней,Но ум ее был заострен и жив,Движенья быстры, как у дикой лани,А глазки черные, как чернослив.Она постигла быстро все науки,И Леонардо был ей идеал.За алгеброю с ней не знал я скуки,И сколько мог, в ней душу развивал.Бывало вечереет. Вьюга воет,И хрипло на часах пробило шесть.Я весь устал, в висках сверлит и ноет,Но странная кругом отрада есть.И этот дом, угрюмый и печальный,Мне с каждым днем становится родней,И луч мерцает интеллектуальныйНад сумраком однообразных дней.Да, странная семья. Но мне дорожеОна была, чем этот мирный быт,Где каждый день несет одно и то жеИ тайный яд под ласковостью скрыт.О этот мир ханжи и лицемера!Ты на Руси неистребим, живуч!В борьбе с тобой в сердцах скудеет вера,И омрачается духовный луч.Окончив день работы подъяремной,Как пленник, я ходил на край села.Уж на снега ложился вечер темныйИ даль стеной окутывала мгла.Я видел неожиданно с обрываЗаречный лес и храм в седой дали,И как-то становилось сиротливоСредь этой неприязненной земли.……………………………….Пора домой. С темнеющей рекиС бельем салазки в гору тащут бабы,И кое-где мерцают огоньки.
V
Журчали ручейки по склонам гор,Уж на исходе был Великий Пост…Набух и льдами затрещал ХопёрИ два села соединил как мост,Заливши прибережные леса,И села превратились в острова,И в опрокинутые небесаГляделось солнце. Ветром дереваКлонились, стоя по пояс в воде,Как трав морских гигантские стебли,И можно было только на ладьеПристать к селу, сверкавшему вдали.Прозрачен стал и тёпел лунный мрак.Любил всю ночь я слушать напролетЖурчанье вод и дальний лай собак.А на обрыве стройный бергамотГотов зацвесть под песни соловья.Дохнуло чем-то прежним, молодым:Любил с утра бежать на берег я,Карабкаться по берегам крутымИ слушать, слушать дикий ветра вой,Следя полет воздушных облаков.Я полюбил весь быт береговой,И ветхие лачуги рыбаков,И лодки, неводы на берегу,И черных раков мокрые клешни.Казалось, там я позабыть могуБессмысленно загубленные дни:Село и площадь, дымный исполкомИ сплетен сельских неумолчный рой…Как я искал берез в лесу глухомС их тонко-серебристою корой!Но далеко смеялся юный лес,Мне было до него не досягнуть!Пространство вод, как зеркало небес,Под сень его мне преграждало путь,А без лесов мне мир казался черств…Но, наконец, урвав свободный день,Я за село ушел на много верст,И леса, леса шепчущая теньМеня в свои объятья принялаС такою лаской, будто в первый раз.Вдали от черноземного села,Среди степей раскинутый оазЖужжал, и пел, и цвел. Я был один,И мир слепил меня сверканьем водИ зеленью круглящихся вершин.Я видел, как под тенью у реки,Доступный только поцелуям пчел,Раскрывши голубые лепестки,Воздушный ирис одиноко цвел.Он цвел один средь пламенного дня —Прекрасный гость Саратовских степей, —Он цвел один, для одного меня,
VI
Но беспросветен мрак второй зимы:Казалось. В склепе я живу как труп,И замкнут наглухо замок тюрьмы,Валились тараканы в кислый суп,И ползали мокрицы по стенам,И вечный был угар в жилье сыром:Оно казалось недоступно снам,Что оживляли прошлогодний дом.Хозяин был больной. У всех ребятЧесотка вечная, в головках вши,Все тело в язвах, с головы до пят.И нет кругом сочувственной души,И глубже, глубже падаешь на дно.Мелькали, словно свора диких псовСолдаты сквозь затекшее окно.И сколько унизительных часовТы видел, красный, дымный исполком!В медвежьей шапке, бешеным волкомПо снегу рыскал красный командирИ гнал хлыстом бессильных стариков…Через село немало шло полков,И каждый вечер — безобразный пирИ самогон у мельника в дому.Но был один всего ужасней ад:Театр набит битком. Сквозь полутьмуИ дым махорки фитили чадят,И каторжники бритые сидятУ рампы освещенной вкруг стола.От крови человечьей вечно пьян,С глазами похотливого козла,Орет матрос перед толпой крестьян:«Кто видел колесницу Илии?Всё врут попы, чтобы сосать народИ в бедности вы прежней жили иПомещики вернули царский гнет.Довольно петь акафисты по кельям:Сознательным народ рабочий стал.Пусть поп поет — а то его пристрелим,Пусть он поет “Интернационал”».У рампы, тусклой лампой озаренной,Средь крашенных девиц и палачей,Поет «Вставай, проклятьем заклейменный»Седой старик. И слезы из очейГотовы хлынуть. Ни за что на светеОн не хотел идти, и пулю в лобСкорей бы принял, но жена и дети…И вот поет средь каторжников поп.А в лампе керосин чадит последний,И копоть покрывает лица всех.Иди, старик, готовиться к обедне:Господь простит бессилья жалкий грех.
VII
Под солнцем спал уездный городок,И вечный ветер дул на площади,Взвивая пыль, валя прохожих с ног.Пустели улицы, а впередиВесенний, юный лес день ото дняВсе становился гуще, зеленей,В свою прохладу дикую маня!И убегала вдаль дорога к ней,В томленье призывающей меняВ унылые и милые места.И накануне Троицына дня,Покинув гром бетонного моста,Я на телеге тряской, с мужиком,За город выехал. Горели грудьПредчувствием любви. Давно знакомБыл этот весь сорокаверстный путь,И на заре крылатых мельниц ряд,И холод от реки, текущей межЛесистых гор. Уж догорал закат,Весенний вечер влажен был и свеж,И здесь и там трещали соловьи.Уже густой окутывал туманПотухшие и шумные струи,И воздух был черемухою пьян.Остановили лошадь, я ломалЕе благоуханные сучки.Боялся опоздать и изнывалОт нежности, тревоги и тоски.Я быстро шел вдоль спящего села,В твоем окне не виделось огня:Уставши за день, верно. Не ждалаТы в этот день далекого меня.Я робко стукнул в темное окноИ стал, от ожиданья чуть дыша…Как похудела ты за месяц, ноКак дивно, нестерпимо хороша!Как мальчик, в шапке стриженых волос,Вся легкая, скользнула на порог…И ни один не задала вопрос,Но пламень уст твоих меня прожег,Прожег насквозь, испепелив в грудиТрепещущее сердце. Оттого льЧто ужас безысходный впередиУж нависал, неведомо откольВскипел любви ликующий прилив,Как первая весенняя гроза…И до утра, о всем, о всем забыв,Я пил твой вздох, смотря в твои глаза.И отчего, когда я был моложе,Не знал таких восторга и тоски,Как в эту ночь, на тесно жестком ложе,Склонив тебя на жалких две доски!Не в нежащем Венеции алькове,Не под лучами брачного венца,Не знали мы такого жара крови,Не бились так плененные сердца,Как две сетями пойманные птицы.Какие звезды, тайны и лучиИз-под слезой увлажненной ресницыОткрылись мне в той трепетной ночи!В два-три часа восторг столетий прожит,Свершилось невозможное — и онУже ничем изглажен быть не можетТех огненных лобзаний миллион.В твоих руках я замер без движенья,Немым вопросом был немой ответ!..А за окном все пел в изнеможеньеЗалетный соловей. Белел рассвет.
VIII
Прошло два дня. На жестких тех доскахЛежала ты, без памяти, в бреду,С огнем в руках, с ломотою в висках,И грезилось тебе, что ты в аду.Тянулся ряд невыносимых дней:По площади вихрь пыли и пескаКрутился, и час от часу сильнейТебя терзала смертная тоска.Я ночью шел на слабый огонекТвоей лачужки, сердцу говоря:«Ужели я тебя не уберег,И догорит моей любви заря?Чуть с мраком борется последний луч…О, неужель огонь моей любвиБыл для тебя, цветок мой, слишком жгучИ ядом разлился в твоей крови?И неужель любовь разит как смерть?»Был душен и безлунен мрак ночной,В багровых тучах огненная твердь;Горели избы. И в твой бред больнойВрывался жуткого набата гул,И крики раздавались по селу.О, если бы я навсегда уснулУ ног твоих горящих, на полу.ΙΧОхапку сена на воз положив,Я на него свалил тебя. Как вещь.Повез тебя в больницу — сам чуть жив.Кругом весь мир казался мне зловещИ грозен разбегавшийся просторЛесов и сел, блеснувших предо мнойС обрыва желтого прибрежных гор.Но скоро нежный полумрак леснойТвое чело больное освежил…Ужасно вспомнить несколько недель,Которые я без тебя прожил,Валясь, как труп, на праздную постель…Ты возвращалась к жизни день за днем,Тебя целил больничных стен покой.Но грустен был твой взор, и что-то в немЧужое появилось. Будто прочьКуда-то уплыла твоя душа,И я ничем не мог тебе помочь,Чужой тебе, тобой одной дыша.Ты в эти дни читала много книгИ грезила о дальних островах,О жизни в Лондоне… И я привыкК ребяческому лепету, но ах!Как мучился я мыслью, что вернетТебе опять мучительная явьВсе тот же ряд лишений и забот.Я чрез Хопер перебирался вплавьИ водяные рвал тебе цветыУ мельничной запруды, где гляделНа пеной окропленные мосты,Под домом мельника раскинув кров,Прекрасный тополь, а вдали гуделНемолчный гул прилежных жерновов,И мельник, белый от муки, как лунь,Приветствовал меня издалека…В лесу прохладный царствовал июнь,И летние белели облакаНад тем селом, где был сокрыт мой клад.И, не забудь, как грязный и босойЯ принести к ногам твоим был радШиповник дикий, смоченный росой,Издалека красневший на пути,И, вспомнив все, всего меня прости.
Март 1922. Москва
