Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2

Колыбельная

Умолкнул шум труда,склонился день к закатуи пала тьма на землю.О мир! блаженный мир!Сотри с лица заботу;закончен круг дневной,вся эта канитель –отвеченные письма,оплаченные счетаи вынесенный мусор –закончены. Ты можешьраздеться и свернутьсякак устрица, в постели,где счастье и уюти самый лучший климат.Спи, старый, баю-бай!

Грек перепутал все:Нарцисс был старым дедом,годами укрощенным,освобожденным отлюбви к чужому телу;когда-то ты мечталбыть грубым, волосатыми мужественным типом,теперь не то – ты любишьвот эту бабью плоть,ее лелеешь, гладишь,невинно-одинокий,Мадонна и Дитя.Спи, старый, баю-бай!

Пора, пора уснуть;пусть переходит властьк животному рассудку,что дремлет где-то в чреве,в пределах материнскихбогинь, что сторожатСвященные Врата, –без чьих немых внушенийвсе наше словоблудьебессильно и презренно.Не бойся снов, их чари страхов – это шуткисомнительного вкуса;не доверяйся им.Спи, старый, баю-бай!

Поэты XX века охотно обращались к наследию елизаветинцев, причем каждый выбирал свое. Йейтс стилизовал свои названия под Томаса Уайетта, Джойс в «Камерной музыке» подражал Томасу Кэм-пиону, Бродский – Джону Донну.

Однажды (в книге «Лекарство от Фортуны»[209]) я уже отмечал параллель между последним, напечатанным посмертно стихотворением У. Х. Одена «Колыбельная» (1972) и двумя стихотворениями Джорджа Гаскойна: «Колыбельной Гаскойна» и «Охотой Гаскойна». В стихотворении Одена старый поэт укладывает сам себя, как ребенка, в постель, уговаривает уютно свернуться и уснуть:

Умолкнул шум труда,склонился день к закатуи пала тьма на землю.О мир! блаженный мир!Сотри с лица заботу;закончен круг земной,вся эта канитель –оплаченные счета,отвеченные письмаи вынесенный мусор –окончена. Ты можешьраздеться и свернутьсякакустрица, в постели,где ждет тебя уюти лучший в мире климат:Спи, старый, баю-бай!

Так он убаюкивает сам себя, – вместе «Мадонна и Дитя», – утомленный закончившимся днем, законченными трудами. Он мечтает «свернуться, как устрица», он хочет, чтобы власть, наконец, перешла «к животному рассудку, что дремлет где-то в чреве, в пределах материнских богинь, что сторожат Священные Врата»… Русскому читателю неизбежно приходят на память строки позднего Ходасевича:

Пора не быть, а пребывать,Пора не бодрствовать, а спать,Как спит зародыш крутолобый,И мягкой вечностью опятьОбволокнутся, как утробой.

Но тема «колыбельной для самого себя» и сами эти куплеты с рефреном «баю-бай» у английского поэта, конечно, не от Ходасевича. Их первоисточник – стихотворение одного из самых замечательных поэтов-елизаветинцев Джорджа Гаскойна (1534?–1577):

Колыбельная Гаскойна

Как матери своих детейКладут на мягкую кроватьИ тихой песенкой своейИм помогают засыпать,Я тоже деток уложуИ покачаю, и скажу:Усните, баюшки-баю! –Под колыбельную мою.

‹…›

Усните же, мои глаза,Мечты и молодость, – пора;Оттягивать уже нельзя:Под одеяла, детвора!Пусть ходит Бука, страшный сон –Укройтесь, и не тронет он;Усните, баюшки-баю! –Под колыбельную мою.

Тема Гаскойна – поэт в разгроме, поэт, проигравший партию с Судьбой и Временем. Он убаюкивает себя – в сон или в смерть – здесь это почти неразличимо. Рефрен Одена: „Sing, Big Baby, sing lullay“ – явный отзвук гаскойновского зачина: „Sing lullaby, as women do.“

В своих «Заметках и наставлениях, касающихся до сложения виршей, или стихов английских, написанных по просьбе мистера Эдуар-до Донати» – первом в истории английской литературы стиховедческом трактате – Джордж Гаскойн подчеркивает, что главное в стихах не эпитеты и не цветистость речи, а качество «изобретения», то есть лирического хода, в котором обязательно должна быть aliquid salis, то есть некая соль, изюминка. «Под этим aliquid salis, – пишет он, – я разумею какой-нибудь подходящий и изящный ход [some good and fine device], показывающий живость и глубокий ум автора; и когда я говорю подходящий и изящный ход, я разумею, что он должен быть и подходящим, и изящным. Ибо ход может быть весьма изящным, но подходящим лишь с большой натяжкой. И опять-таки он может быть подходящим, но употребленным без должного изящества».

Что сделал Оден в своей «Колыбельной»? Он, по сути, позаимствовал у Гаскойна тот самый fine device – «изящный ход», сделав свою вариацию на его тему.

Речь может идти даже не об одном, а о двух стихотворениях Гаскойна, стоящих за броским рефреном Одена, – не только о «Колыбельной Гаскойна», но и о другом замечательном стихотворении «Охота Гаскойна», в котором поэт глядит на себя, старого младенца, глазами умирающей лани:

Methinks, it says, Old babe, now learn to suck…

то есть: «Она как будто говорит: учись сначала, старый сосунок». «Old babe» Гаскойна и «Big Babe» Одена – практически одно и то же; по-видимому, Оден сознательно цитирует свои любимые стихи.

Второе стихотворение, которое я бы хотел сейчас вспомнить, это популярная (любимая составителями антологий) баллада Одена «As I Walked Out One Evening». Я сознаю, что мой перевод этого изумительного в оригинале стихотворения, далек от совершенства. Но поскольку для нас сейчас важны лирический ход (device) и композиция, это не сыграет большой роли.

У стихотворения Одена четкая композиционная схема. Оно начинается с характерного балладного зачина «As I walked out one evening». Первая строфа – пролог:

Я вышел в город погулятьОднажды вечерком,Народ на улицах шумел,Как рожь под ветерком.

Во второй половине второй строфы начинается речь Влюбленного, продолжающаяся до конца пятой строфы:

«Что мне годов мышиный бег,Когда передо мной –Жемчужина Вселенной,Венец любви земной?»

После чего вступают Часы, которые вещают о всемогуществе Времени, опровергая речь Влюбленного:

Но захрипели тут часыИ хором стали бить:«Ты Времени не победишь,Не стоит с ним шутить.

Прислушайся во тьме ночной:Ты различишь, дружок,В ответ на каждый поцелуйЕго сухой смешок.

И так далее. Наконец, пятнадцатая строфа – эпилог и заколь-цовывание баллады. Лирический ход, «изюминка» стихотворения – в контрасте речей Влюбленного и Часов, в неожиданной силе и беспощадности, с которой опровергаются клятвы любви и утверждается господство Хроноса над Эросом.

Этот поэтический ход живо напомнил мне стихотворение другого выдающегося елизаветинца Уолтера Рэли (1552–1616) «Nature That Washed Her Hands in Milk».

Природа, вымыв руки молоком…

Природа, вымыв руки молоком,Не стала их обсушивать, но сразуСмешала шелк и снег в блестящий ком,Чтоб вылепить Амуру по заказуКрасавицу, какую только смелВ мечтах своих вообразить пострел.

Он попросил, чтобы ее глазаВсегда лучистый день в себе таили,Уста из меда сделать наказал,Плоть нежную – из пуха, роз и лилий;К сим прелестям вдобавок пожелавЛишь резвый ум и шаловливый нрав.

И, план Амура в точности храня,Природа расстаралась – но, к несчастью,Вложила в грудь ей сердце из кремня;Так что Амур, воспламененный страстьюК холодной красоте, не знал, как быть –Торжествовать ему или грустить.

Но время, этот беспощадный Страж,Природе отвечает лязгом стали;Оно сметает Упований блажьИ подтверждает правоту Печали.Тяжелый ржавый серп в его рукахИ шелк, и снег – все обращает в прах.

Прекрасной плотью, этой пищей нег,Игривой, нежной и благоуханной,Оно питает Смерть из века в век –И не насытит прорвы окаянной.Да, Время ничего не пощадит –Ни, уст, ни глаз, ни персей, ни ланит.

О, Время! Мы тебе сдаем в закладВсе, что для нас любезно и любимо,А получаем скорбь взамен отрад.Ты сводишь нас во прах неумолимоИ там, во тьме, в обители червейЗахлопываешь повесть наших дней.

В первых трех строфах стихотворения развивается обычная куртуазная тема (идущая еще от античности): Амур просит природу сотворить ему идеальную возлюбленную; Природа исполняет просьбу Амура, но нечаянно вкладывает в грудь красавицы каменное сердце. Эта тема, естественно, требует продолжения; мы ждем рассказа о мольбах Амура, о холодности и жестокости красавицы, и прочее в том же духе.