Николай Тихонов - Полдень в пути
РАННЕЕ УТРО
Мир молодой, как небо на заре.Встречал меня на той полугоре.И, книжным словом не оскорблена,Чернела леса дальняя стена.
И созданная заново росаГордилась тем: росу пила оса.И шепоты властительные трав,В свое дыханье мощь земли вобрав,Вступали в спор с могучею осой,Был у осы граненый глаз косой.
Казалось, шепчет мне полугораМильоном уст: тебе устать пора.
Я сел на пень. Я вспомнил жизнь свою.Я унижать ее не устаю.Разменивать на мусор малых дел,Как будто не поставлен ей предел.И, может быть, уж вся она за мной,Как этот холм перед лесов стеной.И объяснить я должен муки всеНемедля — курослепу иль осе.
Кому еще? Я вспомнил город твой,—Ты спишь еще, и сон над головой,Закрыты ставни. Улица гремитЖелезом всех сомнений и обид.Ты спишь еще. Еще твоей рукойВладеет жизни комнатный покой.Ты — легкая, не знавшая родов,Ты — вольная в неволе городов,Ты тихо спишь — и, как у статуй ровно,Твои глаза глядят еще условно!
«Был майский день, но ветер шел с залива…»
Был майский день, но ветер шел с заливаИ вел туман, и ставил на холмы,Как будто бы из мглы неторопливойЯвлялось мне видение зимы.
На старый снег похожи стали воды,Свинцовостью мерцая снеговой,Но не было мне дела до природыИ до ее поруки круговой.
Лишь потому мне и приснился буер,В глубокий снег ушедший до плеча,Что только ты всей образною бурейМоих стихов владела в этот час.
И, твоему покорен самовластью,Стал буер яхтой, легкою, как дым,И он прошел, как скромный вестник счастья,Прорезав сердце килем ледяным.
То не был сон, что путал время года,Но дальний плеск одной волны родной,Туман исчез, весенняя природаС твоей улыбкой встала предо мной.
«Как след весла, от берега ушедший…»
Как след весла, от берега ушедший.Как телеграфной рокоты струны,Как птичий крик, гортанный, сумасшедшийПрощающийся с нами до весны,
Как радио, которых не услышат,Как дальний путь почтовых голубей,Как этот стих, что, задыхаясь, дышит,Как я — в бессонных думах о тебе.
Но это все одной печали росчерк,С которой я поистине дружу,Попросишь ты: скажи еще попроще,И я еще попроще расскажу.
Я говорю о мужестве разлуки,Чтобы слезам свободы не давать,Не будешь ты, заламывая руки,Белее мела, падать на кровать.
Но ты, моя чудесная тревога,Взглянув на небо, скажешь иногда:Он видит ту же лунную дорогуИ те же звезды, словно изо льда!
СЕНТЯБРЬ
Едва плеснет в реке плотва.Листва прошелестит едва,Как будто дальний голос твойЗаговорил с листвой.
И тоньше листья, чем вчера.И суше трав пучок,И стали смуглы вечера,Твоих смуглее щек.
И мрак вошел в ночей кольцоНеотвратимо прост,Как будто мне закрыл лицоВесь мрак твоих волос.
«Стих может заболеть…»
Стих может заболетьИ ржавчиной покрыться,Иль потемнеть, как медьВремен Аустерлица,
Иль съежиться, как мох,Чтоб Севера сиянье —Цветной переполох —Светил ему в тумане.
И жаждой он томим,Зарос ли повиликой,Но он неизгонимИз наших дней великих.
Он может нищим жить,Как в струпьях, в строчках рваных,Но нет ни капли лжиВ его глубоких ранах.
Ты можешь положитьНа эти раны руку —И на вопрос: «Скажи!» —Ответит он, как другу:
«Я верен, как тебе,Мое любившей слово,Безжалостной судьбеСтолетья золотого!»
«Мой город так помолодел…»
Мой город так помолодел — Не заскучать,И чайки плещутся в воде, Устав кричать.
И чаек крылья так легки, Так полны сил,Как будто душу у реки Кто подменил.
И самолетов в вышине Горят круги.Я слышу в синей тишине Твои шаги.
Как будто слух мой стал таков, Что слышит сон,Как будто стук твоих шагов Заворожен.
Как будто губ твоих тепло. Прохладу плечНа крыльях чаек принесло — Сюда — беречь.
Иль ты одна из этих птиц Сама,И мне по ней в огне зарниц Сходить с ума!
«Я снова посетил Донгузорун…»
Я снова посетил Донгузорун,Где лед светил в реки седой бурун.
Остры, свежи висели вкруг снега,Я видел: жизнь моя опять строга,И я опять порадовался ей,Что можно спать в траве между камней,И ставить ногу в пенистый поток,И знать тревогу каменных берлог.В глуши угрюмой, лежа у костра,Перебирать все думы до утра.
И на заре, поднявшись на локте,Увидеть мир, где все цвета не те…
ЭЛЬБРУС С БЕЧАСЫНА
…Намеченный смелоНад зыбью полейСветящимся меломПо аспидной мгле…
Вычерчивал мастерВо весь небосклонЕго, как на частиРазбившийся сон.
Чертил он и правилСнега, как рассказ,И гору поставил,И вывел на нас.
И падал кусками,И сыпался мел,Но гору на памятьОн кончить сумел!
«Женщина в дверях стояла…»
Женщина в дверях стояла,В закате с головы до ног,И пряжу черную моталаНа черный свой челнок.
Рука блеснет и снова ляжет,Темнея у виска,Мотала жизнь мою, как пряжуГорянки той рука.
И бык, с травой во рту шагая,Шел снизу в этот дом,Увидел красные рога яПод черным челноком.
Заката уголь предпоследний,Весь раскален, дрожал,Между рогов аул соседнийВесь целиком лежал.
И сизый пар, всползая кручей,Домов лизал бока,И не было оправы лучшеКосых рогов быка.
Но дунет ветер, леденея,И кончится челнок,Мелькнет последний взмах, чернея,Последний шерсти клок.
Вот торжество неодолимыхПростых высот,А песни — что? Их тонким дымомВ ущелье унесет.
ГУНИБ
Здесь ночи зыбкие печальны,Совсем другой луны овал,Орлы, как пьяницы, кричали,Под ними падая в провал.
И взмах времен глухих и дерзких Был к нашим окнам донесен, Перед лицом высот Кегерских Гулял аварский патефон.
Тревогу смутную глушилиИ дружбой клялись мы навек.Как будто все мы в путь спешили,Как будто ехали в набег.
Из пропасти, как из колодца, Реки холодной голос шел: «Не всем вернуться вам придется, Не всем вам будет хорошо…»
А мы смеялись, и болтали,И женщинам передавалиЧерез окно в кремнистый сад,Огромной ночью окруженный,Стаканы с тьмой завороженной,Где искры хитрые кипят.
ЖЕНЩИНЫ КУРУША
