Павел Антокольский - Стихи
1976
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
КАК ЭТО НИ ПЕЧАЛЬНО
Как это ни печально, я не знаюНи прадеда, ни деда своего.Меж нами связь нарушена сквозная,Само собой оборвалось родство.
Зато и внук, и правнук, и праправнукРастут во мне, пока я сам расту,И юностью своей по праву равныхСо старшим делятся начистоту.
Внутри меня шумят листвой весенней,И этот смутный, слитный шум леснойСулит мне гибель и сулит спасенье,И воскресенье каждою весной.
Растут и пьют корнями соль и влагу.А зимние настанут вечера —Приду я к ним и псом косматым лягу,Чтобы дремать и греться у костра.
Потом на расстоянье необъятном,Какой бы вихорь дальше их ни гнал,В четвертом измеренье или в пятомОни заметят с башен мой сигнал,
Услышат позывные моих бедствий,Найдут моих погасших звезд лучи,Как песни, позабывшиеся в детстве,В коротких снах звучащие в ночи.
<1963>
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
НИКО ПИРОСМАНИШВИЛИ
В духане, меж блюд и хохочущих морд,На черной клеенке, на скатерти мокройХудожник белилами, суриком, охройНаметил огромный, как жизнь, натюрморт.
Духанщик ему кахетинским платилЗа яркую вывеску. Старое сердцеСтучало от счастья, когда для кутилПисал он пожар помидоров и перца.
Верблюды и кони, медведи и львыСмотрели в глаза ему дико и кротко.Козел улыбался в седую бородкуИ прыгал на коврик зеленой травы.
Цыплята, как пули, нацелившись в мир,Сияли прообразом райского детства.От жизни художнику некуда деться!Он прямо из рук эту прорву кормил.
В больших шароварах серьезный кинто,Дитя в гофрированном платьице, девыЛилейные и полногрудые! Где вы?Кто дал вам бессмертие, выдумал кто?
Расселины, выставившись напоказ,Сверкали бесстрашием рысей и кошек.Как бешено залит луной, как роскошен,Как жутко раскрашен старинный Кавказ!
И пенились винные роги. ВодаПлескалась в больших тонкогорлых кувшинах.Рассвет наступил в голосах петушиных,Во здравие утра сказал тамада.
1935
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
РАБОТА
Он сейчас не сорвиголова, не бретёр,Как могло нам казаться по чьим-то запискам,И в ответах не столь уже быстр и остер,И не юн на таком расстоянии близком.
Это сильный, привыкший к труду человек,Как арабский скакун уходившийся, в пене.Глубока синева его выпуклых век.Обожгло его горькие губы терпенье.
Да, терпенье. Свеча наплывает. ШандалНеудобен и погнут. За окнами вьюга.С малых лет он такой тишины поджидалВ дортуарах Лицея, под звездами юга,
На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии — там,Где цыганом бродил или бредил о Ризнич.Но не кинется старая грусть по следамЗаметенным. Ей нечего делать на тризне.
Все стихии легли, как овчарки, у ног.Эта ночь хороша для больших начинаний.Кончен пир. Наконец человек одинок.Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня.
Тишина. Тишина. На две тысячи верстЛедяной каземат, ледяная империя.Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств.Голубеют в стакане гусиные перья.
Нянька бедная, может быть, вправду права,Что полжизни ухожено, за тридцать скоро.В старой печке стреляют сухие дрова.Стонет вьюга в трубе, как из дикого хораЗаклинающий голос:«Вернись, оглянись!Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят.Я — как Терек, по кручам свергаемый вниз.Я — как вольная прозелень Черного моря».
Что поймешь в этих звуках? Иль это в грудиСловно птица колотится в клетке? Иль сноваНичего еще не было, все — впереди?Только б вырвать единственно нужное слово!
Только б вырвать!Из няниной сказки, из книг,Из пурги этой, из глубины равелина,Где бессонный Рылеев к решетке приник,Только б выхватить слово!И, будто бы глина,
Рухнут мокрыми комьями на черновикЛикованье и горе, сменяя друг друга.Он рассудит их спор. Он измлада привыкМять, ломать и давить у гончарного круга.
И такая наступит тогда тишина,Что за тысячи верст и в течение векаДальше пушек и дальше набата слышнаЕле слышная, тайная мысль человека.
1937
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
РЕБEНОК МОЙ ОСЕНЬ
Ребенок мой осень, ты плачешь?То пляшет мой ткацкий станок.Я тку твое серое платье,И город свернулся у ног.
Ребенок седой и горбатый,Твоя мне мерещится мощь —По крышам и стеклам АрбатаС налета ударивший дождь.
Мой ранний, мой слабый ребенок,Твой плач вырастает впотьмах.Но сколько их, непогребенныхДетей моих, в сонных домах!
Теперь мне осталось одно лишьСедое, как дождь, ремесло.Но ты ведь не враг. Ты позволишь,Чтоб это мученье росло,
Чтоб наше прощанье окрепло,Кренясь на великом ветру,Пока я соленого пеплаИ пены со рта не сотру.
1924
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
ЭДМОНД КИН
Лондонский ветер срывает мокрый брезент балагана.Низкая сцена. Плошки. Холст размалеван, как мир.Лорды, матросы и дети видят: во мгле ураганаГонит за гибелью в небо пьяных актеров Шекспир.
Макбет по вереску мчится. Конь взлетает на воздух.Мокрые пряди волос лезут в больные глаза.Ведьмы поют о царствах. Ямб диалогов громоздок.Шест с головой короля торчит, разодрав небеса.
Ведьмы летят и поют. Ни Макбета нет, ни Кина.В клочья разорвана страсть. Хлынул назад ураган.Кассу считает директор. Полночь. Стол опрокинут.Леди к спутникам жмутся. Заперт пустой балаган.
1918
Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.
МАНОН ЛЕСКО
Когда-то был Париж, мансарда с голубятней.И каждый новый день был века необъятней, —Так нам жилось легко.Я помню влажный рот, раскинутые руки…О, как я веровал в немыслимость разлукиС тобой, Манон Леско!
А дальше — на ветру, в пустыне океанаТы, опозоренная зло и окаянно,Закутанная в плащ,Как чайка маялась, как грешница молилась,Ты, безрассудная, надеялась на милостьСкрипящих мокрых мачт.
О, ты была больна, бледна, белее мела.Но ты смеялась так безудержно, так смело,Как будто впередиВесь наш пройденный путь, все молодые годы,Все солнечные дни, не знавшие невзгоды,Вся музыка в груди…
Повисли паруса. И за оснасткой бригаБыл виден дикий край, открытый Америго,Песчаный, мертвый холм.А дальше был конец… Прощай, Манон, навеки!Я пальцы наложил на сомкнутые векиВ отчаянье глухом.
Потом рассказывал я в гавани галерной,В трактире мерзостном, за кружкою фалерно,Про гибельную страсть.Мой слушатель, аббат в поношенной сутане,Клялся, что исповедь он сохраняет втайне,Но предпочел украсть,
Украсить мой рассказ ненужною моралью.И то, что было нам счастливой ранней ранью,Низвержено во тьму,Искажено ханжой и силе жизни чуждо.Жизнь не кончается, но длится! Так неужтоВы верите ему?
Не верьте! Мы живем. Мы торжествуем снова.О жалкой участи, о гибели — ни слова!Там, где-то далеко,Из чьей-то оперы, со сцены чужестранной,Доносится и к вам хрустальное сопрано —Поет Манон Леско.
<1974>
