Борис Корнилов - Стихотворения

<1933>

ОХОТА

Я, сказавший своими словами,что ужасен синеющий лес,что качается дрябло над намиомертвелая кожа небес,что, рыхлея, как манная каша,мы забудем планиду свою,что конечная станция наша —это славная гибель в бою, —

я, мятущийся, потный и грязныйдо предела, идя напролом,замахнувшийся песней заразной,как тупым суковатым колом, —я иду под луною кривою,что жестоко на землю косит,над пропащей и желтой травоюсветлой россыпью моросит.

И душа моя, скорбная видом,постарела не по годам, —я товарища в битве не выдами подругу свою не продам.Пронесу отрицание тленапо дороге, что мне дорога,и уходит почти по коленов золотистую глину нога.

И гляжу я направо и прямо,и налево и прямо гляжу, —по дороге случается яма,я спокойно ее обхожу.Солнце плавает над головами,я еще не звоню в торжество,и, сказавший своими словами,я еще не сказал ничего.

Но я вынянчен не на готовом,я ходил и лисой и ужом,а теперь на охоту за словомя иду, как на волка с ножом.Только говор рассыплется птичийнад зеленою прелестью трав,я приду на деревню с добычей,слово жирное освежевав.

<1933>

«Под елью изнуренной и громоздкой…»

Под елью изнуренной и громоздкой,что выросла, не плача ни о ком,меня кормили мякишем и соской,парным голубоватым молоком.

Она как раз качалась на пригорке,природе изумрудная свеча.От мякиша избавленные коркисобака поедала клокоча.

Не признавала горести и скукимладенчества животная пора.Но ель упала, простирая руки,погибла от пилы и топора.

Пушистую траву примяла около,и ветер иглы начал развевать.Потом собака старая подохла,а я остался жить да поживать.

Я землю рыл,я тосковал в овине,я голодал во сне и наяву,но не уйду теперь на половинеи до конца как надо доживу.

И по чьему-то верному веленью —такого никогда не утаю —я своему большому поколеньюбольшое предпочтенье отдаю.

Прекрасные,тяжелые ребята, —кто не видал — воочию взгляни, —они на промыслах Биби-Эйбата,и на пучине Каспия они.

Звенящие и чистые, как стекла,над ними ветер дует боевой…Вот жалко только,что собака сдохлаи ель упала книзу головой.

1933

«Лес над нами огромным навесом…»

Лес над нами огромным навесом —корабельные сосны,казна, —мы с тобою шатаемся лесом,незабвенный товарищ Кузьма.

Только птицы лохматые, воя,промелькнут, устрашая, грозя,за плечами центрального бояодноствольные наши друзья.

Наша молодость, песня и слава,тошнотворный душок белены,чернораменье до лесосплава,занимает собой полстраны.

Так и мучимся, в лешего веря,в этом логове, тяжком, густом;нас порою пугает тетеря,поднимая себя над кустом.

На болоте ни звона, ни стука,всё загублено злой беленой;тут жила, по рассказам, гадюкав половину болота длиной.

Но не верится все-таки — что бытишина означала сия?Может, гадина сдохла со злобы,и поблекла ее чешуя?

Знаю, слышу, куда ни сунусь,что не вечна ни песня, ни тьма,что осыплется осень, как юность,словно лиственница, Кузьма.

Колет руку неловкая хвояподбородка и верхней губы.На планете, что мчится воя,мы поднимемся, как дубы.

Ночь ли,осень ли,легкий свет ли,мы летим, как планета вся,толстых рук золотые ветвинад собой к небесам занеся.

И, не тешась любовью и снами,мы шагаем, навеки сильны;в ногу вместе с тяжелыми, с нами,ветер с левой идет стороны.

И деревьев огромные трубына песчаные лезут бугры,и навстречу поют лесорубыи камнями вострят топоры.

1933

ЭДУАРДУ БАГРИЦКОМУ

Так жили поэты.

Охотник, поэт, рыбовод…

А дым растекался по крышам,И гнилью гусиных болотС тобою мы сызнова дышим.

Ночного привала уютИ песня тебе не на диво…В одесской пивной подаютС горохом багровое пиво,

И пена кипит на губе,И между своими деламиВ пивную приходят к тебеИ Тиль Уленшпигель и Ламме.

В подвале сыром и глухом,Где слушают скрипку дрянную,Один закричал петухом,Другой заказал отбивную,

А третий — большой и седой —Сказал:— Погодите с едой,Не мясом единственным сытыМы с вами, друзья одесситы,На вас напоследок взгляну.Я завтра иду на войнуС бандитами, с батькой Махною…

Я, может, уже не споюАх, Черному, злому, ах, морюВеселую песню мою…Один огорчился простакИ вытер ненужные слезы…Другой улыбнулся:— Коль так,Багрицкий, да здравствуют гёзы! —А третий, ремнями звеня,Уходит, седея, как соболь,И на ночь копыто коня

Он щепочкой чистит особой.Ложись на тачанку.И всяЧетверка коней вороная,

Тачанку по ветру неся,Копытами пыль подминая,Несет партизана во тьму,Храпя и вздымая сердито,

И чудится ночью емуРасстрел Опанаса-бандита…Охотник, поэт, рыбовод…А дым растекался по крышам,И гнилью гусиных болотС тобою мы сызнова дышим.

И молодость — горькой и злойКидается, бьется по жилам,По Черному морю и в бой —Чем радовался и жил он.

Ты песни такой не отдашь,Товарищ прекрасной породы.Приходят к нему на этажМеханики и рыбоводы,

Поэты идут гуртомК большому, седому, как замять,Садятся кругом — потомПриходят стихи на память.

Хозяин сидит у стены,Вдыхая дымок от астмы,Как некогда дым войны,Тяжелый, густой, опасный,

Аквариумы во мглуТекут зеленым окружьем,Двустволки стоят в углу —Центрального боя ружья.

Серебряная ножнаКавалерийской сабли,И тут же начнет меж насЕго подмосковный зяблик.

И осени дальней цвесть,И рыбам плескаться дружно,И всё в этой комнате есть,Что только поэтам нужно.

Охотник, поэт, рыбовод,Венками себя украся,В гробу по Москве плывет,Как по морю на баркасе.

И зяблик летит у плечаЗа мертвым поэтом в погоне,И сзади идут фырчаКавалерийские кони.

И Ламме — толстяк и простак —Стирает последние слезы,Свистит Уленшпигель: коль так,Багрицкий, да здравствуют гёзы.И снова, не помнящий зла,Рассвет поднимается ярок,У моего столаДвустволка — его подарок.

Разрезали воду ужиОзер полноводных и синих.

И я приготовил пыжиИ мелкую дробь — бекасинник, —Вставай же скорее,ВставайИ руку на жизнь подавай.

2 марта 1934

СОЛОВЬИХА

У меня к тебе дела такого рода,что уйдет на разговоры вечер весь, —затвори свои тесовые воротаи плотней холстиной окна занавесь.Чтобы шли подруги мимо,парни мимои гадали бы и пели бы скорбя:— Что не вышла под окошко, Серафима?Серафима, больно скучно без тебя…Чтобы самый ни на есть раскучерявый,рвя по вороту рубахи алый шелк,по селу Ивано-Марьину с оравоймимо окон под гармонику прошел.Он всё тенором,всё тенором,со злобойзапевал — рука протянута к ножу:— Ты забудь меня, красавица,попробуй…Я тебе тогда такое покажу…Если любишь хоть всего наполовину,подожду тебя у крайнего окна,постелю тебе пиджак на луговинудовоенного и тонкого сукна.А земля дышала, грузная от жиру,и от омута Соминого левейсоловьи сидели молча по ранжиру,так что справа самый старый соловей.Перед ним вода — зеленая, живая,мимо заводей несется напролом —он качается на ветке, прикрываясоловьиху годовалую крылом.И трава грозой весеннею измята,дышит грузная и теплая земля,голубые ходят в омуте сомята,поларшинными усами шевеля.А пиявки, раки ползают по илу,много ужаса вода в себе таит —щука — младшая сестрица крокодилу —неживая возле берега стоит…Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,видно, злой и молодой и непослушный,ей запел на соловьином языке:— По лесам,на пустыряхи на равнинахне найти тебе прекраснее дружка —принесу тебе яичек муравьиных,нащиплю в постель я пуху из брюшка.Мы постелем наше ложе над водою,где шиповники все в розанах стоят,мы помчимся над грозою, над бедоюи народим два десятка соловьят.Не тебе прожить, без радости старея,ты, залетная, ни разу не цвела,вылетай же, молодая, поскорееиз-под старого и жесткого крыла.

И молчит она,всё в мире забывая, —я за песней, как за гибелью, слежу…Шаль накинута на плечи пуховая…— Ты куда же, Серафима?— Ухожу.Кисти шали, словно перышки, расправя,влюблена она,красива,нехитра —улетела.Я держать ее не вправе —просижу я возле дома до утра.Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,золотая сгаснет песня соловья —пусть придет она домойс красивым,с теплым —меркнут глаз его татарских лезвия.От нее и от негопахнуло мятой,он прощаетсяу крайнего окна,и намок в росепиджак его измятыйдовоенного и тонкого сукна.

5 апреля 1934