Автор неизвестен - Японские пятистишия

Автор неизвестен

Японские пятистишия

О том, что такое японская поэзия, хорошо сказал поэт X века, автор первого трактата о поэзии Ки-но Цураюки: «Песни Ямато![1] Вы вырастаете из одного семени — сердца и превращаетесь в мириады лепестков речи, в мириады слов. И когда слышится голос соловья, поющего среди цветов, или голос лягушки, живущей в воде, хочется спросить: что же из всего живого на земле не поет своей собственной песни?»

И действительно, японская поэзия — это поэзия, растущая из сердца, это прежде всего поэзия чувств, проникновенной любви к родной природе, тонкого ощущения красоты окружающего мира.

Поэзия всегда щедро наполняла душевный мир японского народа, и для его лучших певцов она всегда была выражением жизни, а жизнь для них всегда была поэзией. Это особое поэтическое видение мира создало в Японии богатства лирической поэзии. И японские поэты справедливо называют свою страну «страной песни» — «ута-но куни».

Еще задолго до того, как зазвенели в Западной Европе песни провансальских трубадуров и немецких миннезингеров, на далеких восточных островах японские певцы в VII–VIII веках уже слагали танка о любви и природе.

Танка (или мидзикаута) значит «короткая песня», это пятистишие, излюбленная, традиционная форма японской лирики.

Танка умели слагать все, не только поэты, это была подлинно народная форма стиха.

Утвердившись в литературной поэзии в VII–VIII веках, танка оттеснила «длинные песни» («тёка» или «нагаута») и заняла господствующее положение. Танка была также постоянной спутницей художественной прозы на всем протяжении истории японской литературы вплоть до нового времени. Записи танка с указаньем условий и обстоятельств, при каких они были созданы, положили начало песенно-повествовательному жанру «ута-моногатари». Танка органически вплетались в повествовательную художественную прозу повестей, романов, дневников, эссе. Они вкрапливались в эпические сказания, в лирические драмы, в краткие новеллы позднего средневековья. Они стали украшать также гравюры великих художников Японии и были источником их вдохновения. Каллиграфически написанные на бумаге или шелке, они служили и служат до сих пор украшением жилища, предметов прикладного искусства и быта.

Такое постоянное обращение к танка является ярким свидетельством той роли, какую играют пятистишия в жизни японского народа.

Однако в истории этого жанра были периоды не только подъема, но и спада. Так, в XVIII веке танка уступила свою ведущую роль в поэзии еще более короткой поэтической форме — трехстишию (хокку).

В конце XIX и в начале XX века, в связи с тенденциями защитить национальную культуру от влияния западной цивилизации, которое захватило разные сферы культурной жизни Японии, наблюдалось некоторое возрождение танка. Тем не менее ввиду стремления поэтов широко отражать новые общественные интересы и под воздействием европейского стихосложения в мире поэзии стали господствовать «стихи новой формы» («синтайси») с произвольным числом строк. В 20-е годы нашего века демократические или, как они сами себя называли, — пролетарские поэты вообще стали отрицать краткую форму стиха. считая, что она годится лишь для выражения камерных чувств. Однако несколько позже танка была снова поднята на щит как возможная, предельно лаконичная форма пролетарской поэзии. Утрата танкой своего ведущего значения объясняется тем, что она, став с древних времен излюбленной поэтической формой и пережив период длительного господства, превратилась в изысканную поэзию — достояние узкой аристократической среды. Постепенно ее канонические приемы и образы окостенели, стали шаблонными. Когда же танку вырвали из этого порочного круга и вдохнули в нее новые чувства и мысли, она снова была возвращена народу. Особая роль принадлежит здесь Исикава Такубоку[2] — одному из талантливых представителей японской демократической поэзии.

Однако, независимо от временных спадов и позднейших дискуссий о роли малой формы в поэзии, в поэтической практике пятистишия существовали в течение всех предыдущих веков и продолжают жить в нынешнем столетии.

В настоящее время в Японии, где господствует форма свободного стиха (дзиюси), тем не менее можно насчитать свыше трехсот журналов, публикующих танка. Этой формой пользуются в своем творчестве поэты самых разных направлений.

Следовательно, уже самим таким длительным существованием — с далекой древности до наших дней — танка доказала свою глубокую, неразрывную связь с миром дум и чувств японского народа.

Танка выросла из песенной народной стихии и создала свои поэтические законы. Именно она заложила основы японской национальной поэзии. Характерный для нее ритм образуется чередованием пяти- и семисложных стихов (5-7-5-7-7). Пятистишие классической формы имеет цезуру обычно после третьего стиха, в более ранних формах — после второго и четвертого.

Рифмы, как сознательного поэтического приема, в танка нет. Но особенность ограниченной в звуковом отношении силлабической системы японского языка часто создает случайную «естественную» рифму: иногда скользящую или ассиметрическую, иногда анафорическую, иногда внутреннюю, а порой и конечную. Эти случайные рифмы иногда сосуществуют в одном и том же пятистишии, придавая ему особую эвфоническую окраску, особое музыкальное звучание.

Для пятистиший характерны ассонансы, разнообразные виды повторов, игра слов, аллитерация. Вот пример звуковой организации танка:

Кому то ю моКону токи ару оКодзи то ю оКому то ва матадзиКодзи то ю моно о.[3]

Японские пятистишия — это поэтический экспромт, сложенный по конкретному поводу. Не случайно поэтому в них сохранились приемы устного творчества: использование готовых образов, сравнений, целых выражений создавшие в классической поэзии свою поэтическую традицию, определенные канонические формы. Такие приемы породили и особые нормы эстетики, специфический характер художественной оценки поэтического произведения, своеобразное понимание авторства и творческой задачи, обусловили полное отсутствие понятия плагиата, сохранили коллективное осознание творческого процесса. Но в то же время эстетические нормы, допускавшие использование готовых образов и приемов, требовали нового, умелого, тонкого их сочетания, искусно приуроченного к данному случаю или к данной теме.

Пятистишия складывались по всякому поводу: при встрече и при расставании, на пиру, и в странствовании, по поводу вечной разлуки и при заключении любовного союза, во время празднеств и обрядов, во время проводов в далекий путь и во время поэтических турниров. «Этими стихотворениями окружается всякое событие и происшествие, всякое переживание, любая эмоция».[4]

Это конкретное назначение поэзии лишало ее умозрительности, глубоких философских размышлений. Она чаще всего воспевала человеческие чувства, настроения, грустные мимолетные раздумья, обычно выраженные тонким намеком, легким штрихом, который должен был пробудить в памяти слушателя определенные ассоциации и вызвать определенные эмоции. И только в творческом единении поэта и слушателя танка получала свое законченное выражение и полностью раскрывалась скрытая порой в подтексте поэтическая информация.

Нередко такой подтекст раскрывался благодаря традиционному восприятию образов.

У известного поэта IX века Аривара Нарихира читаем:

Во времена богов — крушителей земли,Ах, даже и тогда об этом не слыхали:Сегодня воды Тацута-реки,Всегда прозрачные,Вдруг стали ярко-алы.

С рекой Тацута и с горой Тацута у японцев связаны привычные зрительные представления; эти места славятся редкой красотой алеющих осенью кленов. Когда деревья осыпаются, листья покрывают всю поверхность реки и плывут сплошным алым потоком. Эта картина и встает в воображении слушателя, и мысленно он добавляет к ней те детали и образы, о которых умолчал поэт. В пятистишии обозначение местности, горы, реки часто является не только географическим названием, но и полноценным поэтическим образом, подсказывающим слушателю ту или иную живописную картину. Подсказанный таким образом пейзаж дополняет общее впечатление от танка и усиливает ее изобразительные свойства, расширяя поэтические рамки стиха.

Образ в танка часто тяготеет к иносказанию:

У сливовых цветов все тот же аромат

Как будто их коснулся твой рукав,

Совсем как та весна…

У месяца б узнать:

Быть может, прежняя весна вернулась вновь?

В старину рукава женской одежды с их глубокими внутренними карманами наполняли лепестками, аромат которых они и впитывали. Поэтому душистые сливы вызвали в воображении влюбленного воспоминание о рукавах любимой, как будто она только что была здесь и прикоснулась к цветам. Знакомый аромат вызвал в памяти картины прошлого, и автору стихов кажется, что свидание близко…