Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]
— А что дядя Петя? На ремонте?
— Разобрал свой драндулет. Кстати, идем к нему.
Подошли к цинкографической машине-фургону. Дверь, как ни странно, закрыта.
И уж совсем непонятное: на ступенях лесенки, по которой надлежало подняться в машину, стоят сапоги-великаны нашего цинкографа. Ступенькой ниже — портянки. Проветриваются.
Мы переглянулись.
— Неужели спит?
Только теперь мы спохватились: ведь дядя-то Петя во всей этой суматохе не участвовал. Все переполошились, кроме него. «Цинкографская» и «типографская» машины — как мы их называли — стояли неподалеку одна от другой. Неужели спит хозяин сапог? Леня поднялся по ступенькам, обронив один сапог, приоткрыл дверь. Говорит мне шепотом:
— Точно! Даже храпит.
Мы уже свыклись с различными причудами дяди Пети, но такое… Я решил подняться к нему, объясниться «всерьез».
Смотрю, Леня, прижав палец к губам (тихо, мол!), сосредоточенно уставился на оброненный сапог. Спустился. Поднял его, рассматривает подошву. Протягивает мне и опять шепотом:
— Не подойдет?
У меня дрогнуло сердце: каблук! Огромный резиновый каблучище с металлической подковкой. Почти не стоптанный.
— Подойдет, Леня! Умница, бежим скорее. Будет Гитлер!
Схватив сапог, я было пустился наутек, но Леня оказался предусмотрительнее меня.
— Стоп! Так дело не пойдет. Старик поднимет шум.
Достал из кармана перочинный нож и в несколько приемов отхватил весь каблук. Затем водворил сапог на место.
Вот уж было радости-то! Я готов был все простить дяде Пете за его спасительный каблук.
Однако изготовить клише из каблука оказалось не так-то просто. Резина, в отличие от линолеума, «морщилась» под штихелем, да и размер каблука был, что называется, тютелька в тютельку.
Не буду говорить, каких трудов стоили печатнику подгонка и приправка половинчатого клише. Как вручную пришлось мне «впечатывать» Гитлера в каждый экземпляр газеты, вышедший с пустым местом…
И вот наконец вновь затарахтел наш милый движок! Заработала печатная машина, снова сбегаются сотрудники, спешит сияющий редактор. На радостях закричали «Ура!».
А когда узнали, что выручил-то, оказывается, каблук дяди Пети, — расхохотались.
Вот тут-то и появляется сам дядя Петя. Прихрамывающий: один сапог на ноге, другой — в руке.
Удивительное дело, направляется прямо ко мне. Как он догадался?
— Твоя работа?
И тут же к редактору:
— Товарищ полковник! Офицер совершил хулиганский поступок, а всем смешно. Я буду вам подавать рапорт…
Снова взрыв хохота. Еще больше ерепенится дядя Петя.
Редактор решил внести ясность в обстановку.
— Дорогой дядя Петя, вы должны радоваться, а не возмущаться, сам Гитлер — у вас под каблуком!..
И показал на печатную машину, равномерно выбрасывающую свежие оттиски газеты.
Долго еще не мог успокоиться дядя Петя, оскорбленный подобным кощунством…
Пропуск
Шофер нашей армейской газеты Аксенов разыскал меня «по рисункам», как он выразился. Не виделись более сорока лет. Живет он в Приморском крае, в поселке Рудная Пристань. Край для меня неведомый. Как понимать «по рисункам»? Он написал: «Вижу в газетах рисунки Д. Циновского, не наш ли фронтовой художник? Запросил в редакции адрес. Прислали». Вот так.
Стыдно признаться: я запамятовал Аксенова. Со своей армейской газетой «За Родину» мы с ним дошли до Берлина. 5 мая 1945 года группой сфотографировались на фоне рейхстага. Затем — у Бранденбургских ворот. У памятника Бисмарку. Снимки сохранились. А вот Аксенова на них я не узнаю. Который он? Столько лет прошло!
Не в пример мне, Аксенов любит писать письма. Он мне — три. Я ему — одно. Свинство, разумеется. Из его писем я узнал адреса некоторых однополчан. Кто — жив, кого уже нет в живых. Какой замечательный, оказалось, человек наш бывший фронтовой шофер!
В одном из писем Аксенов спрашивает: «А помните вы вашего фрица? Или забыли? Он клюнул на вашу листовку…» Озадачил меня Аксенов. Что за «мой» фриц? Поначалу недоумевал. Постой-постой… Листовка? Господи, да это же тот самый Кнейслер. Черт побери! Только не Фриц. Как же его?.. Вспомнил: Август. Аксенов по фронтовой привычке назвал Кнейслера Фрицем. В военную пору наши солдаты называли гитлеровцев фрицами. Ну и молодец Аксенов! Он-то и надоумил меня рассказать об этом фронтовом эпизоде.
В конце апреля 1944 года на участке одного из наших подразделений был задержан гитлеровский солдат. Оказалось — не задержан, а пробрался сам. Сдался добровольно. Он был насмерть перепуган, без оружия. Только и твердил: «Гитлер — капут», «Гитлер — капут!» Что-то еще выкрикивал. Его не понимали — чего он там лопочет? Бесцеремонно брали за шиворот — попался, мол! Посмеивались: «Знаем мы этих пройдох. Влип — вот и „Гитлер — капут!“».
Перебежчик же силился что-то сказать. С оторопелым видом оттягивал свой френч за подол, тыча пальцем. Не помогало. Оставив Гитлера в покое, он уже повторял какое-то другое немецкое слово. Бойцы переглядывались, пожимая плечами, обменивались по-русски солеными словечками…
Однако язык жестов все же помог. Гитлеровец, манипулируя указательным и средним пальцами, дал понять: ножницы. Присмотрелись. Так и есть, что-то было грубо зашито в полу френча. Обошлись без ножниц. Вспороли ножом в указанном месте. Бумажка.
— Не иначе, донесение, — проявил сметливость стоящий рядом ефрейтор Горошко. Он был не из трусливого десятка: норовил держаться поближе к противнику — вдруг окажет сопротивление…
Развернули неоднократно сложенный, измятый мокрый листок. Морда Гитлера. А тут и переводчик объявился. Наш военный цензор, капитан Глазман.
Надпись на немецком: 20 апреля. За особые заслуги! Фронтовая листовка, заброшенная с самолетов в тыл немцев в апреле 1944 г.
Смекнув, что подошла подмога, перебежчик оживился: снова залопотал непонятное слово. Капитан перевел:
— Пропуск, — и добавил: — Смотрите-ка, это наша листовка. Он считает ее пропуском. Говорит — перешел добровольно.
На листке был изображен карикатурный Гитлер. Рядом — оживший человеческий скелет, который награждает «фюрера» крестом. Надпись на немецком. Капитан прочел: «К 20 апреля, за особенные заслуги». Окружившие пленника захохотали: многие знали, что 20 апреля — день рождения Гитлера. Чувствуя потепление ситуации, заулыбался и перебежчик.
На оборотной стороне листовки был напечатан текст на немецком. Своего рода указ. Он так и назывался. В нем говорилось, в частности: «За бедствия и разрушения, причиненные народам Европы и особенно немецкому народу… удостаиваю фюрера Адольфа Гитлера, в честь его 55-летия со дня рождения, смертным крестом. Подпись: Генерал Смерть…»
Не буду пересказывать подробно текст. Скажу лишь, что в «указе» перечислялись разгромленные гитлеровские полчища, начиная с 22-х дивизий в Сталинграде. Приписка гласила: «Раздать каждому офицеру и солдату…»
Вернусь к перебежчику.
Август Кнейслер — солдат 3-го взвода 2-й роты 12-го отдельного егерского батальона. Он показал: «Два года сидел в тюрьме. В ноябре 1942 года меня выпустили с партией заключенных и забрали в армию. Нужда в солдатах огромная. 12-й егерский батальон был обескровлен в зимних боях. Во взводах оставалось не более чем по 15 человек. Настроение у солдат упадническое. У них сомнения и недоверие. Участились случаи неповиновения приказам. Мордобой со стороны унтер-офицеров и фельдфебелей — постоянное явление. В ходу у старых солдат песенка: „Во Франции мы пели, а в России онемели…“»
Вот и весь эпизод.
Да, чуть не забыл: наш шофер Аксенов подоспел к финалу «задержания». Он знал, что листовку рисовал я. Их забрасывали с самолетов в тыл гитлеровцев сотнями. Помнится, наши подшучивали: «Фриц Циновского…»
Вот так и выглядела «поздравительная» листовка.
Екатерина Бодялова. В шестнадцать девчоночьих лет
День этот запомнился на всю жизнь.
Утром мы пришли на хутор Ясиновый. Здесь уже были солдаты и офицеры 252-й стрелковой дивизии, полки которой, выбив немцев из населенных пунктов, примыкавших к лесным массивам Нерубаевского лесничества, соединились с двумя нашими партизанскими отрядами.
Радости, казалось, не было конца. В строю стояли наши освободители. Рядом с ними, плечом к плечу, выстроились мои товарищи по партизанским отрядам. Помнится, на митинге с речами выступили командир 928-го стрелкового полка, командиры наших партизанских отрядов. Я слушала их горячие речи и невольно переносилась в те дни, когда четырнадцатилетней девчонкой в летний воскресный день, ставший черным днем в жизни многих, услышала страшное слово «война».
