Самая длинная соломинка - Канович Григорий Семенович
— Как это две доли? — удивился Антс.
— Я же не один работаю! С кобылой. Так и долить надо по совести. Не обижать лошадь.
Антс снова сплюнул, взвалил пустой ящик на спину и вернулся в подземелье.
— Знаешь, — сообщил он Филиппу, — этот Казимир, гад ползучий, говорит, что кобыле тоже доля полагается.
— Пусть отдает свою долю, — ухмыльнулся Филипп, прислушался к отдаленному гулу бульдозеров и ударил киркой в каменную степу. — Завтра снова субботник по расчистке города… Снесут развалины, разведут здесь какой-нибудь сквер. И будет тогда доля и нам, и ему, и его кобыле.
Антиквар Иероним Мурский склонился над листком картона и старательно выводил на нем тушью каждую букву: «Меняю двухкомнатную квартиру на такую же или большей площади. Предлагать каждый день с десяти до семи вечера. Желательно в кирпичном доме».
Он вспотел, вытер испарину, взял картон, прислонил сто к стеклу большого окна, заваленного книгами, вышел на улицу, перечитал объявление и, умиротворенный, вернулся в лавку.
Коляска катила по Столярной улице, мимо мануфактурного заведения братьев Гольдшмидт, парикмахерской, фотографии Берзиня, мимо надписей «Мин нет». Здесь, где не было мин, молодежь разбивала сквер. Вероника поправила на Забелле шляпу, стряхнула с нее пылинку, глянула на его худую шею и, снова покатив его, сказала:
— День совсем не осенний. Живешь, живешь и вдруг вспоминаешь, что умеешь дышать… И ты дыши, не оглядывайся по сторонам. Четверо суток воздуха свежего не нюхал.
— Отбитыми легкими долго не подышишь… Кто он такой? Который меня отделал, а теперь следит за нами?
— Антс. Трубочист. Он умеет бить. Мастер.
— А второй кто?
— А где ты видишь второго?
— Ну тот, поменьше.
— Филипп. Тоже трубочист. И бабник, каких мало. Три килограмма золота предлагал, чтобы я тайком от Франциска с ним… А почему ты обо мне ничего не спрашиваешь? Кто я такая?
— Одни бьют, другие лечат. Вот и лечи. Тебе приказано гладить меня — гладь. За любовь я всегда платил любовью.
— Не подумай, что на дуру напал! Мне достаточно взять в руки гребень и причесать человека, и я знаю, что у него за голова и что в этой голове.
Вероника достала свой гребень и провела несколько раз по его волосам, оглядываясь на ковыляющего сзади Антса. В руке у него болталось ведро трубочиста, в котором толстой змеей свернулась веревка.
— Волосы у тебя чистые. Ни одной вши, ни одной гниды. Да и весь ты, даже избитый, чистенький такой и пахучий. Откуда ты?
— Давай вернемся в подвал. Я не умею дышать, когда за мной следят трубочисты.
— А почему ты так говоришь? Чудно как-то.
— В семье, пока мать была жива, говорили по-литовски.
— А я не помню своих родителей. Мне кажется, что их и не было никогда…
Она вдруг замолкла и быстро, почти бегом втащив коляску на тротуар, пустилась по развалинам, ища укромное местечко. Забелла затрясся в колясе, намертво вцепился руками в подлокотники и кормушку для голубей.
По Морской улице, миновав Столярную, строем шагали немцы с лопатами в руках.
Вероника испуганно и беспомощно глядела из подворотни на каждого пленного, словно боясь кого-то узнать среди них, и потом, когда колонна прошелестела, она заскулила и срывающимся голосом прошептала:
— Почему они до сих пор живы?..
— Подайте Христа ради погорельцу, калеке убогому копеечку, — причитал одноглазый нищий, ковыляющий по булыжнику, разглядывая каждый дом.
— Жалко, все деньги у меня отобрали, — сказал Забелла. — А то догнали бы его…
— Подайте Христа ради погорельцу, — пел нищий, и пенье его успокаивало Забеллу.
…Антиквар Мурский, с охапкой книг под мышкой, остановился как вкопанный на Морской улице перед инвалидной коляской, не зная, что делать: то ли поздороваться, то ли прошмыгнуть мимо.
— Добрый день, — растерянно приподнял он шапку. — Вы что, уже не ходите?
— Как видите, — смутился Забелла. — Кому извозчики, кому коляски…
— Катайтесь на здоровье, катайтесь, я не имею ничего против, — пятясь, зачастил Мурский и скрылся в толпе.
— Знакомый? — спросила Вероника.
— Первый раз вижу.
Из подворотни вынырнул Антс, оглядел антиквара и, оставив Забеллу на попечение Вероники, увязался за ним.
— Подайте Христа ради погорельцу, калеке убогому копеечку, — упрямо выводил одноглазый калека.
Выпал первый снег и сразу же растаял, превратив мостовые в серое грязное болото. Филипп и Антс, с закопченными веревками, ведерками, с ног до головы в саже, постучались под вечер в антикварную лавку Иеронима Мурского.
— Господин Мурский, трубочистов вызывали?
— Не вызывал, — ответил удивленный Мурский, стоя на пороге.
— Как не вызывали? — спросил Антс. — Здесь ясно написаны адрес и фамилия.
— Никаких трубочистов я не вызывал. Кроме того, уже вечер, — помрачнел Мурский. — Еще с крыши свалитесь.
— Нехорошо, господни Мурский, — сказал Филипп. — Дымоходы надо вовремя чистить. Уже полгорода сгорело!
— Разве я его сжег? — отчаянно защищался Мурский.
— Покажите, господни Мурский, где здесь дверь на чердак, — вежливо попросил Антс.
Антиквар в сопровождении трубочистов поднялся по лестнице на темный чердак и остановился.
— Начинайте, если городу грозит такая опасность, — невесело сказал Мурекий. — Может, лампу принести?
— Ничего, мы и без лампы обойдемся.
Трубочисты размотали свои веревки и вдруг накинули на шею антиквару и затянули петлю.
— Господа… Я… Я… Что вы делаете? Дымоход там, — пробормотал Мурский.
— Господин Мурский, не будем зри время тратить. Откуда вы знаете Георгия Забеллу?
— Я его не знаю, — воскликнул Мурский. — Прошу прощения, знаю. Он пришел, как и вы, незваный. Сказал: от сестры. Господа, давит, давит!
— Говорите, пан Мурский, не отвлекайтесь, — посоветовал Филипп.
Чем больше Мурский мотал головой, тем туже затягивалась петля, и глаза его от боли были полны слез. И чем больше он старался рассказать покороче, тем чаще путался и сбивался:
— Поел… конской колбасы… с картошкой. Я ему отдал свои старые ботинки и костюм… Примус дважды погас, а где сейчас иголки возьмешь… Господи, что я говорю! Сестра его прислала… Господи, разве я виноват в том, что у меня такая сестра, что я родился в этом вонючем переулке! Что она меня раньше и знать не хотела, за человека не считала.
— Вы ему адреса никакого не давали?
— Нет.
— И фамилии не называли?
— Нет. Упаси бог! Я дал ему только костюм и ботинки. Ах да, вспомнил, он все время спрашивал, как пройти отсюда до Столярной улицы. И больше ничего…
— Пан Мурский, вы что — идиотами нас считаете? Кто же поверит, что оттуда, из-за кордона, приходит человек, чтобы передать вам привет от вашей сестры, поесть у вас конской колбасы с картошкой и сменить костюм? Зачем он пришел?!
— Не знаю, господа, не знаю. Он только привет передал… Только привет. Разве я бы вам не рассказал? Разве с таким, прошу прощения, галстуком на шее приятно разговарива…
Трубочисты подзатянули петлю и перекинули веревку через стропила, и тогда Мурский стал делать знаки, что хочет сказать. Возможность была предоставлена.
— За золотом… Он за каким-то золотом. Не может вернуться к ней с пустыми руками. Так он сказал.
Трубочисты тут же сняли с шеи Мурского веревку, и антиквар рухнул наземь.
— Господи! Что за время! Что за мир? Никому нельзя открывать двери… Никому… Никому…
Вероника спустилась в подвал с той же тухлой капустой и зачерствелой краюхой хлеба. Поставила рядом с тюфяком.
— Ешь, — сказала она. — Ничего лучшего, к сожалению, у нас нет. Чем богаты, тем и рады.
— Не хочу, — замотал головой Забелла.
— Не бойся, не отравлено. Сейчас я при тебе отведаю.
Она зачерпнула ложкой, поднесла ко рту и проглотила.
Забелла пристально смотрел на нее, и не было в его взгляде ни подозрения, ни доверия, а только любопытство.
