Иосиф Маневич - За экраном
Я с Д.И. Ереминым написал сценарий «Приемщик Катостров», он вошел в седьмой сборник. Но смотрел я его уже в Тбилиси.
Студии пустели. «Мосфильм» постепенно эвакуировался в Алма-Ату, «Союздетфильм» – в Сталинабад. В коридорах на Гнездниковском стало пусто. Первая очередь сотрудников уехала в Новосибирск.
Немецкие самолеты рвались к Москве. Столица приобретала вид прифронтового города. Ночью дежурили в главке. В финансовом отделе стояли кровати – там была дежурка. На четвертом этаже – бочки с песком и водой. Я часто ездил на «Мосфильм» – там во дворе рыли окопчики, организовывали убежище.
Бомбардировка началась внезапно. Я сидел у режиссера Коли Садковича на улице Горького, когда объявили воздушную тревогу Мы продолжали беседу, уверенные, что скоро последует отбой. Но отбоя не было, и на Москву впервые посыпались зажигалки, ухнули взрывы фугасок. Мы вышли во двор. Кругом сыпались зажигалки. Где-то в районе Тишинского рынка был виден пожар. Двор был полон жильцов: одни выбегали из бомбоубежища, другие, как и мы, спустились из квартир. Несколько зажигалок упали во двор. Их быстро потушили: залили водой из бочек. Во дворе, под открытым небом, не было страшно, хотя, казалось бы, под крепкой крышей и несколькими этажами должно быть безопасней. Потом, когда бомбардировки стали регулярными, я всегда предпочитал быть под открытым небом – на крыше, во дворе, в подъезде, но не дома.
Вскоре мы выехали под Москву и жили своеобразной коммуной на даче Кати Ротовой на Клязьме. В то время Катя была женой Коварского, и к вечеру в доме собирались Ромм, Гиндельштейн, Исаев, Каплер, брат покойного Ильфа, художник Маф. Недалеко, в сторону Мамонтовки, такой же коммуной жили Помещиков, Рожков, Сазонов, Гарин, Локшина. Утром ездили на работу. У Гиндельштейна была белая «Победа» Утесова: когда он появлялся на Клязьме, сбегались соседи и дежурные и кричали, что она демаскирует объект. Мы дружно закатывали ее в кусты и прикрывали травой.
Сотрудники Комитета постепенно выезжали в Новосибирск и Ташкент. В Ташкенте было создано Управление уполномоченного по студиям Средней Азии и Казахстана. В Алма-Ате организовали объединенную центральную киностудию – ЦОКС. В нее вошли «Мосфильм» и «Ленфильм».
Уполномоченным по студиям Средней Азии и Казахстана был назначен Полонский, скоро туда же должен был уехать и Михаил Ильич Ромм, в то время начальник главка.
Управлять из Москвы периферийными студиями было трудно, и по примеру Средней Азии, где находился к тому времени весь кинематограф, решено было отправить уполномоченного на Кавказ. Он должен был наблюдать за работой Тбилисской, Ереванской и Бакинской студий, организовать группы операторов для работы на Закавказском фронте. Выбор пал на меня.
Кольцо вокруг Москвы к осени сжималось, и я мог пробраться на Кавказ только по Павелецкой дороге на Саратов, а оттуда – через Астрахань или Махачкалу в Баку.
13 октября был подписан приказ о моем назначении, мне были вручены соответствующие бумаги. Ромм перед отъездом сообщил об этом на студии, там не возражали. Назавтра он выехал в Алма-Ату. Мне нужно было устроить жену. Она 16 октября должна была уехать с последним эшелоном «Мосфильма». Мы упаковали чемоданы. Я получил бронь военного коменданта. Завтра, на рассвете проводив Веру, я должен был двинуться на Кавказ.
В Москве стало совсем тихо. В главке большинство комнат пустовало. Осталось человек пятнадцать. Уйдя с работы, я попрощался со всеми, но вечером мне что-то не сиделось дома, томительно давило сердце, какая-то неясная тревога не стихала. Я пешком пошел в главк. Был вечер 15 октября. На улицах было пусто, как всегда перед комендантским часом, но у меня был ночной пропуск, и я не спешил.
В учреждениях, за зашторенными окнами, что-то происходило. Было видно, что на улицах необычно много машин. Передвигались части. На бульварах было пусто, я перешел на тротуар. Вдали виднелось Министерство обороны, у подъезда было оживленнее, чем обычно. Не зная почему, я все-таки ускорял шаг, хотелось скорее добраться до Гнездниковского, будто меня что-то там ждало.
Я поднялся к себе на четвертый этаж. Никого нигде не было. Перебрал еще раз бумаги, кое-что порвал. Больше делать было нечего. Ничего не происходило, но я чувствовал, что что-то все-таки происходит, и спустился вниз, на второй этаж. Уже собрался уходить, когда встретил секретаря парткома Черевадскую. Она странно посмотрела на меня и спросила: «Вас вызывали?» Я ответил, что пришел сам, а теперь иду домой. Она хотела что-то сказать, но замялась, бросила на ходу: «Подождите немного» – и скрылась в кабинете Большакова. Я опять поднялся на четвертый этаж, там по-прежнему было пусто.
В этот момент я услышал быстрые шаги по лестнице, вышел и наткнулся на Володю Вайнштока, он тогда был зам. директора «Мосфильма».
– Ты знаешь?
Я ничего не знал.
– Я из НКПС. Москву оставляют. Немцы в Химках.
Мы пошли вниз. Мысль, которую я все время гнал от себя, стала реальностью: Москву оставляют. Немцы в Химках.
На лестнице, у зеркала, стояли Гринкруг, Кузнецов, еще несколько человек. Вайншток повторил: «Немцы в Химках» – и хотел зайти к Большакову. Но из дверей вышла Черевадская и сказала, чтобы зашел Гринкруг. Подошло еще несколько человек. Мы стояли подавленные, но еще не верили.
Через несколько минут и я был в кабинете Большакова. Здесь все было как всегда. Зашторенные окна придавали кабинету еще более спокойный вид. Неужели действительно немцы под Москвой? Иван Григорьевич стоял за столом розовый и спокойный, мне показалось даже, что он мне улыбнулся. Раздался звонок «вертушки», кто-то сердито спрашивал, эвакуировался ли Комитет и что-то насчет вагонов. Иван Григорьевич сказал, что он не готов, сотрудников нет, транспорта нет. Тот же голос резко оборвал его: «Выполняйте распоряжение».
Иван Григорьевич склонился к «вертушке», набрал какой-то номер, не отвечали, набрал другой.
– Товарищ Косыгин?
Он повторил доводы и просил отсрочить до утра. Наступила пауза, слышно было, как там, в кабинете, звонили зуммеры, потом последовал какой-то короткий ответ.
Иван Григорьевич посмотрел на меня и сказал: «Через час вы должны быть в Комитете, в одиннадцать на Ярославском вокзале будут поданы вагоны».
В коридоре никого уже не было. Тревога гнала всех. Я вышел проходным двором на бульвар. Народу было больше, чем два часа назад. В домах, где сейчас прокуратура, а дальше ТАСС (не помню, что тогда помещалось), жгли бумаги, легкий запах гари и лепестки сажи плыли над бульваром.
Я увидел вдали силуэт трамвая и поспешил к памятнику Тимирязеву, укутанному после «ранения» и водруженному на старое место. Трамвай был наполовину пустой, но люди еще не чувствовали беды. Мне казалось, что сейчас, взглянув на меня, они прочтут свой приговор, узнают, что их ждет. «Немцы в Химках!»
Трамвай катил, позванивая, люди что-то обсуждали, и помыслы у многих были только о том, как успеть домой до наступления комендантского часа.
«Немцы в Химках!»
А мы ездили туда купаться на трамвае… Я спешил. В монастырском дворе на Зачатьевском была тишина. На четвертом этаже пусто, все окна темные, почти все эвакуировались. Мое светилось: Вера пила чай с кем-то из соседей. Я вызвал ее в коридор:
– Надо идти в главк.
Она ничего не понимала. Я взбежал к Авенариусу. Он сидел со своими карточками, как обычно, записывая какие-то сведения по западному кино.
– Юра! Через полчаса мы должны быть в Комитете! Оставляем Москву!
Через четверть часа мы были на улице с небольшим чемоданом, трамваи уже не шли. Мы медленно побрели по бульварам, кое-где встречая людей с вещами. Невозможное, как нам тогда казалось, наступало: Москву покидали…
В Комитете собралась небольшая группа сотрудников – те, у кого были телефоны или кто жил рядом: режиссеры, операторы – всего человек тридцать. Должна была прибыть машина и отвезти всех на вокзал.
Все время звонили на студии, в гаражи. Но, видимо, слух уже дополз и туда: машин не было ни в одном из многочисленных учреждений, подчиненных Комитету. Где-то, наконец, нашли стоящую в гараже газогенераторную машину, но не было чурок, которыми она топилась. Они были где-то в другом месте, и двое из сотрудников пошли в гараж, чтобы достать чурок (то есть дров) и пригнать машину в Комитет. Время истекало. Я вспомнил, что в «Национале» находится Жорж Васильев. Он утром был в Комитете – привез материалы из Сталинграда, где снималась «Оборона Царицына». С трудом дозвонился. Жорж спал. Я сказал, что он сейчас же должен быть в Комитете, – он долго не мог понять, в чем дело, и хотел отложить на завтра. Наконец на эзоповом языке я ему разъяснил – тогда он стал просить машину для материала… С трудом я уговорил его, чтобы он пришел в Комитет: здесь, дескать, Большаков, и здесь все решат. И Жорж, видимо, окончательно проснувшись, сказал, что сейчас придет.
Через несколько минут Большакову сообщили, что машин не будет. Он отдал распоряжение: всем – пешком на вокзал, вагоны поданы. Тащить чемоданы было невозможно. Надели на себя все, что могли, и в час ночи двинулись на Ярославский вокзал. Шли по Москве группами – человек по шесть-семь, – кто как хотел, так и выбирал маршрут. Пропусков никто не спрашивал. На улицах становилось все более людно, все двигались к вокзалам, на Каланчевку, или в сторону шоссе, которое вело на Горький. Казалось, немецкие танки уже вползают в Москву…
