Иосиф Маневич - За экраном
– Садись рядом с Аней, – сказал он мне. – Она где-то в первых рядах.
Я выбрался в зал. В третьем ряду увидел жену Бухарина, здесь были свободные места. Рядом с ней сидели редактор знаменитой на весь Союз газеты «Кочегарка» Колесниченко и еще кто-то из местных журналистов. Я сел с ними.
На сцене появился президиум. Бухарин шел в середине и сел с краю. В зале пронесся шепот.
– Бухарин… Который?.. Да вот! С краю!
Раздались аплодисменты. Председатель Вайнов начал говорить. Аплодисменты ему мешали. Бухарин поднял руку, помахал не то Ане, не то залу.
Вседонецкое совещание совпало с новым рекордом: 27 ноября, в день открытия, 141 тысячу тонн угля – сто десять процентов плана – выдали на-гора. Все тресты и шахты выполнили план.
Настроение было приподнятое. Слово для доклада предоставили Бухарину. Он говорил около двух часов. Выступал, конечно, безо всяких подготовительных текстов, в руках был лишь маленький клочок бумаги с некоторыми цифрами, но он и к нему не обращался.
Все ждали с нетерпением, что скажет Николай Иванович о своей позиции, о своих ошибках. И он сказал: «Мотором всего дела, основной силой была и есть наша партия, руководство которой выработало генеральную линию, это руководство оказалось правым в отношении всех уклонов, в том числе и наиболее опасного правого , к которому когда-то принадлежал и я. Наша страна имеет несокрушимое руководство и крупнейшего вождя тов. Сталина». Закончил так: «Во весь рост поднимается пролетарский великан, и, каких бы фурий и дьяволов войны ни раздувал против него капиталистический мир, этот великан будет смело и твердо шагать к освобождению человечества».
Зал встал. Разразилась овация.
Поездка наша подходила к концу. Мне осталось лишь взять интервью у Изотова и Свиридова, знаменитейших тогда людей Донбасса.
Свиридов был лет сорока – сорока пяти, грамотный мужик, хорошо знавший пласт и сумевший резко повысить добычу. Его метод работы на длинных уступах был очень перспективен. Он мне подробно все объяснил и даже нарисовал: видимо, надеялся, что центральная печать прославит его имя, пока известное только в угольной промышленности. Слава Изотова не давала ему покоя, хотя, по справедливости сказать, мастерство его как забойщика было никак не хуже Никиты Изотова, имя которого стало нарицательным и гремело на весь Союз. Ни Свиридов, ни я в ту пору еще не понимали механизм того, что потом назвали стахановским движением. Рекорды организовывались, новое имя подхватывалось, прославлялось. Среди них были истинно мастеровые, но были и просто ловкие, были даже проходимцы, самозванцы и очковтиратели.
Впрочем, все это создавало стимулы – реальные высокие заработки, большую выработку – иногда в целой отрасли – и служило символом новых форм труда.
Долгие годы имя Изотова было таким символом. В подобные же символы хотели превратиться и Свиридов, и сотни других. Но для символов нужны были единицы – множество перьев превращало их имя в легенду. Имена возникали и вспыхивали, как метеоры, – сделав же свое дело, погружались, в большинстве случаев, в небытие. Так было и с Изотовым, на смену которому пришел Стаханов.
Наутро после совещания я спустился в ресторан, где кормили делегатов. Ресторан был уже почти пуст. Лишь за центральным столом, где сидел Никита, шло застолье. Я увидел двух московских репортеров, несколько разудалых баб, одну московскую эстрадницу. Судя по тому, как часто звучало ее имя в тостах, она, видимо, сейчас захватила сердце Никиты. Один из репортеров поманил меня рукой и пододвинул пустой стул и пустой стакан. Посидев немного, я понял, что ни о какой беседе речи быть не может. За столом становилось все темней, водки наставлялось все больше, «камыш шумел» беспрерывно, хотя Никита еще что-то соображал. Но когда тот же репортер сказал мне, что не расходились со вчерашнего вечера, я понял, что мое дело безнадежно. А начальник шахты мечтал, чтобы в ночь Никита не сорвал смену, ведь все начальство из «Главугля» сейчас еще обитало здесь…
Возвращаться без беседы с Изотовым было невозможно, – интервью со Свиридовым моего журналистского реноме не спасет. Посидев немного и высвободившись из объятий непонятно как попавшей сюда цыганки из хора, я поплелся на шахту узнать, когда кончается смена. Технорук сказал:
– Скоро повешу вывеску на шахту: «Допуск собакам и журналистам запрещен» – или работать, или сниматься.
По дороге я взял свежий номер «Кочегарки». С первой полосы на меня смотрел добродушный, курчавый, могучий Никита и хитро улыбался. Под портретом шла его статья, видимо, написанная тем же репортером. Я просмотрел ее и понял, что с небольшими исправлениями она сойдет и для нашего журнала. По приезде она действительно была напечатана вместе со статьей о Свиридове и написанным мной отчетом.
Верстался двадцатый номер 1933 года. Подошел Самоша и показал мне свежий номер «Правды». Передовая называлась «Семнадцатый». В одном из последних абзацев было сказано: «В борьбе с контрреволюционным троцкизимом, с правым уклоном, возглавлявшимся тт. Бухариным, Рыковым, Томским, с праволевацким блоком Сырцова-Ломинадзе, с заядлыми оппортунистами и двурушниками типа Слепкова, Рютина, Эйсмонта, Смирнова партия приближается к победному финишу».
– Николай Иванович велел перепечатать передовую, – сказал мне Самоша.
Так она и пошла передовой, а рядом с ней – доклад Бухарина на Вседонецком совещании и мой отчет о нем.
Вскоре стало известно, что члены ЦК будут проходить чистку в низовых организациях. Бухарин – в НКТП, Рыков, тогда уже нарком связи, – в своем наркомате, Томский – в ВЦСПС.
С утра узнали, что сегодня будут чистить Бухарина. После обеда канцелярии главков опустели, люди стремились занять место в небольшом зале человек на триста и сидели там до обеда. Их выгоняли, но они все равно проникали. Я пришел за час до начала и увидел до отказа набитый зал, Самоша занял мне место на батарее. Пробравшись туда с двумя кусками хлеба, я разместился, передав хлеб голодному Самоше. Так мы и просидели всю чистку, продолжавшуюся почти пять часов.
А часа полтора мы сидели, взирая на пустую сцену: на ней стоял стол, покрытый красным сукном, обычные портреты, трибуна. Неутомимые контролеры держали двери. Наконец их все же открыли, но войти уже было физически невозможно. Люди стояли впритык в проходе, влезали на табуретки.
Наконец появились члены комиссии по чистке, человек семь. Мы их уже знали. Председательствовал Булат, носитель многообещающей фамилии, он был не то член, не то председатель Верховного Суда. Начался обряд чистки. Стали зачитывать биографию, и, по мере того как шли сухие анкетные данные, все больше становилось непонятным, почему, собственно, один из руководителей коммунистического движения, многолетний редактор ленинской «Правды», член Политбюро должен «очищаться» здесь, среди мелких служащих, «спецов» и выдвиженцев, а порой и приспособленцев – наиболее ретивых, кстати, и до остервенения озлобленных чистильщиков.
Анкетные данные закончились.
Бухарин сидел сбоку, слева от президиума, недалеко от Орджоникидзе, с которым он появился на сцене и что очень не понравилось Булату.
Орджоникидзе сидел молча, опустив глаза, видимо, вся эта процедура была ему малоприятна.
Перешли к вопросам. Начали издалека – еще с дней Октября, когда Бухарин выступал против Брестского мира, за революционную войну, – хотя в те годы те же позиции разделял и Дзержинский, что не помешало ему быть пламенным борцом с оппозицией, главой ВЧК.
Бухарин отвечал примерно так:
– Жизнь показала, что я ошибался. Об этом я уже писал и говорил, и это не мешало мне много лет быть членом Политбюро.
– Значит, вы за свободу фракций, группировок и дискуссий внутри партии? – наседал на него Булат.
– Я уже сказал, что неоднократно ошибался. Сейчас изменить что-либо, как бы я ни хотел этого, уже не могу, – пытался полушутливо отвечать Бухарин.
Видимо, его ирония особенно разозлила комиссию, и один из них зло сказал:
– Это все отговорки! Вы никогда по-настоящему не признавали ошибок, а потому и возглавили правый уклон!
– Это ваше предположение?
– Нет, не предположение, а факт. Это скрытая линия борьбы.
– Чем вы можете это доказать? Я неоднократно говорил и сейчас заверяю, что я ошибался и признаю это.
– Этого недостаточно! Это давно продуманная линия! То, что написано пером, не вырубишь топором.
– А где это написано? – спросил Бухарин.
– В истории партии, написанной Поповым, – как неопровержимый документ выложил член комиссии.
К тому времени истории партии, написанные Зиновьевым, а затем Невским, были уже изъяты.
– Ну тогда к Попову и обращайтесь, – разозлился Бухарин. – В партии я еще состою, являюсь членом ЦК с 1917 года и историю помню не хуже Попова.
– Я думаю, что товарищ Бухарин сам лучше разберется с Поповым, а мы чистим Бухарина, – пытаясь разрядить обстановку, сказал Орджоникидзе.
