«Блудный сын» и другие пьесы - Андрей Хинг
Д о л г о в я з ы й. Да ведь мы и не мерили ее по-настоящему.
Ф е л и п е. И о том, сколько ты из нее выжимаешь…
Д о л г о в я з ы й. Мало, почти ничего. Двадцать слуг караулят сотню индейцев, которых я отобрал для работы. И все равно они уходят. Точнее сказать, сбегают. Один. Два. А то и пятеро за неделю. Земля отказывается давать урожай. Индейцы — работать…
Ф е л и п е. И ежедневно истребляете вы по семье…
Д о л г о в я з ы й. Когда как придется…
Ф е л и п е. А некоторые сами, не так ли?
Д о л г о в я з ы й. Зайдешь в хлев, а он висит на балке и показывает тебе язык. А то находишь в крапиве — сидит, завернувшись в пончо, и усмехается.
Балтазар оглядывается через плечо. Он все еще держит розу над пламенем свечи. Каэтана подходит к нему, отбирает розу и бросает ее в чашу с водой.
Ф е л и п е. Усмешка ничего не значит. Краснокожие всегда усмехаются, да и у наших мертвецов есть такая привычка.
Д о л г о в я з ы й. Истина!
Ф е л и п е. А как с верой?
Д о л г о в я з ы й. У нас?
Ф е л и п е. У них!
Д о л г о в я з ы й. Приходят в церковь и таращат глаза. Женщины пялятся на одежды Непорочной Девы или на свечи, некоторые научились креститься. Воняет от них.
Дон Фелипе встает. Мелкими шагами обходит пространство между столом и авансценой. Говорит вполголоса, задумчиво, не по-солдатски.
Ф е л и п е. В то утро, когда мы пристали к берегу, воткнули крест в песок и дали клятву, что страна эта будет нашей, королевской и божьей, над горами, прямо у нас под носом, как-то странно поднялись облака: словно бы выросла сводчатая стена; она до сил пор стоит у меня перед глазами, да наверно, у многих из нас… Я шел по долине, потому что хотел остаться в одиночестве, помолиться. Я должен был вознести хвалу и испросить, чтобы у нас хватило сил одолеть предстоящее. Нашел полянку в лесу. Как сейчас вижу… Я стоял на коленях, уткнувшись лицом в мох. У земли, к которой я прижимался лицом, был незнакомый запах; здесь гораздо больше пряностей, чем у нас. Не было слышно ни одной птицы. Я молился, как всегда; а вы знаете, я молюсь честно. Когда я выпрямился, горы были в тени… Они и впрямь черные, Каэтана. И над горами еще более высокая, чем когда мы пристали, похожая на гигантские губы стена облаков, пронизанных солнцем. Необъяснимая тоска охватила меня!.. Почему? Страх, смешанный со счастьем и надеждой. Это невозможно передать точно, только приблизительно — меня мучило сомнение… или вопрос: является ли этот свод, ограждающий страну, алтарной стеной, на которую мы должны водрузить образ Иисуса, или это зев, челюсти неведомого чудовища, готового проглотить нас.
К а э т а н а. До чего живописно, дядя! А мне говорили, что у солдат нет воображения!
Ф е л и п е. Падре Суанца определит, в какой мере мои сомнения были греховными…
С у а н ц а. Они не были греховными!
Ф е л и п е. …если я слишком мало доверял милости…
С у а н ц а. Бог присутствует во всем, однако и демонические силы вездесущи, и мы должны знать о них и принимать их во внимание.
Ф е л и п е. Так что же сбылось? Чего мы достигли?
С у а н ц а. Победы нашего оружия; и сегодня мы ее празднуем.
Ф е л и п е. И это все?.. Молчите? Хорошо, я спрошу еще. Мы создали над этой страной алтарь? Над нами летают ангелы? А что, если чудовище сожрало нас и мы пребываем в его чреве? Вы беспрестанно говорите о том, как вокруг смердит…
С у а н ц а. Не понимаю.
Балтазар, который до сих пор играл краем мантильи Каэтаны, порывисто выпрямляется.
Б а л т а з а р. Не верь ему. Он все прекрасно понимает!
С у а н ц а. Мне очень жаль, но я вынужден заявить: с любой точки зрения — государственной, теологической или еще какой — совершенно неуместно из-за небрежности мадридской администрации, разумеется заслуживающей сожаления и осуждения, а также из-за нехватки в казне шестидесяти тысяч призывать демонов.
Ф е л и п е. Адъютант Ривера!
Коренастый, с которым мы познакомились в сцене с Балтазаром, приближается к Фелипе.
К о р е н а с т ы й. Генерал!..
Фелипе хватает его за камзол и притягивает к себе.
Ф е л и п е. Что будет, если я наступлю тебе на ногу?
К о р е н а с т ы й. Ничего…
Ф е л и п е. Хо-хо-хо! Тогда я это сделаю!
К о р е н а с т ы й. Нет!
Ф е л и п е. Я должен поберечь твою честь? Или тебе все-таки будет больно?
К о р е н а с т ы й. Не стоит об этом говорить!
Ф е л и п е. Именно стоит! Разумеется, тебе будет больно! Не смей лгать! Разве я тебе приказал?! Но ты скажешь падре Суанца, почему тебе будет больно? Не скажешь? Тогда это сделаю я! Потому что у тебя нет пальцев. Ты отморозил их на перевале Чунчо. Потом их оторвали тебе кузнечными клещами, а чтобы не было гангрены, залили горячим маслом. Вот как было дело! А лицо у тебя красное потому, что мы десять дней и десять ночей гнались за индейцами по болотам, где невозможно отличить день от ночи. А если вытряхнуть тебя из этого черного камзола, можно увидеть настоящую карту из рубцов и шрамов, и это есть подлинная история нашей конкисты. Разве не так? Так! Падре Суанца этого не знает. Может быть, падре Суанца думает, что победа — шелест знамен и Te Deum[4]… Ты знаешь, что это такое, Ривера! Ты еще не забыл этого, не так ли? Скажи!
К о р е н а с т ы й. Многое позабылось…
Ф е л и п е. Неправда! Когда меня сбросили с коня?
К о р е н а с т ы й. Седьмого мая.
Ф е л и п е. Кто меня спас?
К о р е н а с т ы й. Я.
Ф е л и п е. Как?
К о р е н а с т ы й. Свалил его сзади.
Ф е л и п е. Индейца!.. Он был большой и тяжелый. И кинулся на тебя. И ты сопел, как боров. А что ты с ним сделал сначала? Покажи!
Словно под гипнозом, Коренастый сгорбился, свел руки в клещи, стиснул пальцы.
Ты выдавил ему глаза! Верно! И при этом говорил… ну, повтори!
К о р е н а с т ы й. Не помню…
Ф е л и п е. Ты говорил: «Иисусе, помоги!» А что еще?
К о р е н а с т ы й. «Ты должен, Иисусе, должен!»
Ф е л и п е. Точно! Мы всегда говорили: «Ты должен, Иисусе!» И он слушался. Это грех, Суанца?
С у а н ц а. Грех, экселенца!
Ф е л и п е (продолжает, как будто ничего не спрашивал). В тот вечер мы сидели возле костров и били вшей — щелк, щелк! — повернувшись спиной к темноте, а я думал: вы мои святые, божьи святые, мои ангелы, божьи ангелы! Никто не может противостоять нам, потому что у нас истинная вера. Мы покорим этот мир, словно женщину. Мы пойдем до конца. А Христос, шествуя за нами, краем своего белого облачения оботрет кровь… Ривера, скажи, мы тогда запаршивели?
К о р е н а с т ы й. За год я трижды менял
