Николай Погодин - Сотворение мира
Входят Глаголин и Колоколов.
Колоколов. Ну, Георгий Львович, поздравляю! Ведь это что ж такое получается? Пришли вы, можно сказать, первый в город и стали первый человек в широком смысле слова.
Глаголин. Не вы, а мы, Андрюша, мы, мы. О, горе-горькое, мне на митинге записок насовали… сотня, видите! Все это надо разобрать, прочитать, понять. Какой я председатель, когда у этого председателя нет даже портфеля. Андрей, купите мне портфель.
Колоколов. Георгий Львович, где?
Глаголин. Вот и поздравляй друг друга. Портфель… тут спичка серная сейчас проблема. Не забыть сегодня же поставить вопрос о горторге… Но ваше поздравленье, Колоколов, мне очень дорого. Каким вы видели меня в теплушке, помните? Когда же это было? Я и не знаю. Я сам не понимаю, что со мной творится. Я очень устаю к ночи, безумно устаю, неслыханно, но засыпаю, как здоровый человек. Андрей, я не кажусь вам «психом»?
Колоколов. Георгий Львович, бросьте, не надо этих слов, даже в шутку. Разве вы сами не видели, какой овацией вас встретили, когда Старостин сказал, что вы как депутат Совета теперь становитесь председателем?
Глаголин. Милый, не переоценивайте оваций… но вот что дорого… (Все время просматривает записки.) Что такое? Начальник электростанции… потерял трудоспособность, был в концлагере… пишет жена. Тут есть очень важное сообщение, Андрей… Но вот что дорого, мой друг, что Старостин-то из лесу, из немецкого тыла, видел, как мы тут на свой страх и риск орудовали… В обкоме тоже знают. (Вдруг.) Колоколов!
Колоколов. Я.
Глаголин. Забыл, забыл. Нет, с памятью у меня плохо — наверно, на всю жизнь останется. Секретаршу надо. Эдакую злую, въедливую секретаршу, которая тебе покоя не дает ни днем, ни ночью. Колоколов, вы секретарь горкома комсомола!
Колоколов. Батюшки мои!
Глаголин. Старостин привез решение. Вы же старый комсомолец, Андрей. И мы когда-то в древности, в 1918 году, вместе с этим Старостиным в этом нашем городе в эр… ка… эс… эм… вступали.
Колоколов. Крепко. Это что же такое получается? Андрюшка Колоколов… при моем скромном стаже… Георгий Львович, я боюсь. Я же не выдержанный. Я же хотел бежать отсюда.
Глаголин. Подумаешь, какой грех! Я тоже хотел бежать, но никому не говорил.
Колоколов. Так что же вы кричали на меня?
Глаголин. Андрюша, вы не хитрый. Учитесь разбираться в человеческих поступках, зрейте, детка. Андрей, вы Симочку нашли?
Колоколов. Да вот послал курьера за ее подругой, этой Лебедью.
Глаголин. Как, разве у нас есть курьеры? Это уже аппарат. (Вдруг.) Андрей, мы до сих пор орудовали без аппарата. Хлеб, вода, расчистка улиц, первая амбулатория, автобусы… Не понимаю, как же это так без аппарата?
Колоколов. Вдохновение, Георгий Львович!
Глаголин. Ох, попадет мне на орехи за это вдохновение! (Снял картуз, вынул бумаги.) Рот вся отчетность городского исполнительного комитета. Впрочем, мы же копейки денег не истратили. А сидим на миллионах, полученных от Жителева. Хорош у нас народ в минуты испытаний… Со мной никто не говорил о ставках, о пайках, а ведь работают, и как! Зачем я шел, бишь? Вот видите, опять забыл. Меня сегодня что-то взбудоражило…
Колоколов. «Что-то»… Вернулись партизаны, митинг, праздник, Старостин, друзья…
Глаголин. Нет, я пришел за планом города. Тут у меня отражена вся картина нашей Помпеи. Теперь нельзя сидеть в подвале. Сейчас со Старостиным определим, где временно селиться. Я саперов у штаба Армии выпросил… немного дали. Вы Гололоба видели?
Колоколов. Чудной он… «Я, — говорит, — обязан с каждым моим партизаном попрощаться». Ну и… сами понимаете. Считайте: если дать в среднем на каждое прощанье полчаса, то сколько же времени займет вся эта операция?
Глаголин. Пускай прощается, это святой обычай воинов. Пускай гуляет — заслужил. И вы знаете, ведь Гололоб мой первый заместитель. (Уронил газету, свертывая план города.)
Колоколов. Гололоб… (Подумал.) Старостин, конечно, лучше нас знает Гололоба. Два с половиной года вести войну в лесах — серьезная проверка человека.
Глаголин (взял свой план города). Знает, знает… Вы слыхали, как он Симочку охарактеризовал? Пример высокой личной моральной чистоты, бесстрашия, непокоримости. Все это нас касается, и непосредственно. Я спрашиваю, где Симочка? А вы молчите.
Колоколов (хмуро). Молчу… А что скажешь? С того самого дня, когда вы меня отхлестали, я больше Симочку не видел.
Глаголин. И не пытался видеть?
Колоколов. И не пытался.
Глаголин. Плохо же я вас хлестал…
Колоколов. Может быть, мне тяжелей, больней, чем кому бы то ни было.
Глаголин. «Тяжелей, больней»… Уж если говорить о боли, то… (Увидел газету, быстро поднял с пола.) Вот… истинное человеческое несчастье. Подумайте, один портрет жены нашелся… единственной любимой женщины, и где он красуется! В грязном фашистском листке!
Колоколов. Георгий Львович, давайте уничтожим эту газету!
Глаголин. Как? А портрет…
Колоколов. Зачем он вам?
Глаголин. Я сделаю с него другой портрет — большой, красивый.
Колоколов. Портрет… после того… Оставить портрет женщины после того, как эта женщина публично отреклась от вас, от родины! Нет, вы меня простите, это странная какая-то болезненная слабость.
Глаголин. Эх, милый юноша, вы неудачно прокурорствуете. Да как вы можете судить о слабости, о силе человеческой души, когда вы в три минуты потеряли веру в свою невесту… а ведь все мы так и считали, что Симочка ваша невеста. Теперь вы мучаетесь, места себе не находите, какая же это сила? Статейку эту я перечел тысячу раз и тысячу раз передумал нашу с женой жизнь, — вы лишь вообразите, какая это страшная работа мысли!.. Не раздумья, не лирические воспоминания, а точное, последовательное изучение двадцатилетней жизни с женщиной. Это сила сопротивления души, которая мне говорила: ничему не верь, что здесь написано. Теперь я навсегда свободен от этой боли, ничему не верю. Если такие люди изменили, то я должен перестать верить в самого себя.
На пороге — Нона.
Так что газетка эта меня больше не волнует. Сохраните ее, мы сделаем портрет. Не знаю, может быть, Надежда Алексеевна погибла, но память о ней будет чистой и… довольно! Слышать не хочу о боли, тяжести. Довольно. Если меня будут спрашивать, — скоро вернусь. (Уходит.)
Колоколов (один). Вот и думай и учись, как жить… (Держит в руках газету.)
Входит Нона.
Нона. Давно пришла (подчеркнуто) по вашей просьбе, но вы беседовали с Глаголиным, я не хотела мешать. Я вас не приветствую, мы не так уж хорошо знакомы.
Колоколов. Садитесь. Ваши приветствия меня не занимают.
Нона (стремительно, почти крик). Покажите мне газету! Скорее дайте посмотреть. Я боюсь.
Колоколов (насмешка). Чего вы боитесь? Вы до сих пор всех уверяли, что ничего на свете не боитесь.
Нона (резко). Не боюсь и не боялась, но тут совсем другое дело. Вы еще не знаете, какое оно важное. Мне только надо посмотрть, что за газета, что за лицо я увидела.
Колоколов (с недоверием). Посмотрите, если так.
Нона (берет газету и только взглянула на портрет). Надежда Алексеевна!.. Значит, она жена Глаголина…
Колоколов. Да, жена Глаголина…
Нона. Ему же надо сказать все… (Вскакивает.)
Колоколов. Стойте! Чему же тут удивляться?
Нона. Но ведь ни я, ни Симочка понятия не имели, что эта женщина — жена Глаголина. Мы знали, что она тюремный врач, подпольщица и все.
Колоколов. Подпольщица?
Нона. Боже мой, конечно. Работала у немцев по специальному заданию, выступала на их собраниях, писала разные статьи, а когда подпольную организацию немцы захватили, Надежда Алексеевна осталась одна… Я не могу вам много рассказывать, может быть не имею права, но я клянусь вам своей жизнью, что это так.
Колоколов. Позвольте, но разве прежде вы эту газету не читали?
Нона (пожала плечами). Я? Вы меня смешите.
Колоколов. Да, да… Вы тогда были… ревю… ревю… понятно… танцовщица.
Нона. Ревю, так что же? Если я окончила хореографическую школу, то что же мне, бухгалтером итти служить?
