Фридрих Дюрренматт - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Пьесы и радиопьесы
Адам. Я ее отец.
Цилла. Ну вот что, старпер, слушай внимательно: у вас свой мир, у нас — свой. Мы по горло сыты тем миром, который сделали вы, и законами, которые вы придумали, и вашими запретами, и вашей моралью, от которой нас воротит. Вас содержит государство-убийца. А мы на это государство плевать хотели. У вас все шмотки в невидимой крови. А у нас — просто в грязи. Вы проповедуете любовь, а мы по любви живем; вот и вся разница. Две тыщи лет у вас была возможность что-то сделать, теперь наша очередь. Усек? (Уходит налево в глубину сцены.)
Енох. Та-ак, пойду-ка я полежу с Ноэмой. (Уходит налево.)
Каин. Я тоже. (Уходит направо.)
Авель вразвалку подходит к Адаму.
Авель. Шнуруй отсюда, старый башмак. Чтоб духу твоего здесь не было. На кладбище катись. Полежи для тренировки.
Адам встает, бежит в глубину сцены направо. Авель сидит на корточках в середине сцены. Что-то пишет пальцем на полу.
Справа входит Ада. Она одета как в первом эпизоде с Авелем: азиатская шляпа, черная шаль на бедрах, в руках плошка для риса.
Ада. Что ты делаешь?
Авель. Пишу твое имя.
Ада садится рядом.
Ада. Когда его принесли?
Авель. Час назад.
Ада. Я могу его увидеть?
Авель. Нет.
Ада. Мне очень хочется увидеть его.
Авель. Лучше не надо.
Ада. Я знала, что его убьют.
Авель. Я тоже.
Ада. Мы победили?
Авель. Нет.
Ада. Победили нас?
Авель. Нет.
Ада. Мы когда-нибудь победим?
Авель. Нет.
Ада. Когда-нибудь победят нас?
Авель. Нет.
Ада. Но тогда эта война не имеет смысла.
Молчание.
Ты не ударил меня.
Авель. Нет.
Молчание. Слышна мелодия флейты.
Ада. Кому ты подаришь его флейту?
Авель. Сыну соседа.
Ада. Его тоже призовут?
Авель. Через три недели.
Ада. И тоже убьют.
Авель. Да.
Молчание.
Рис еще есть?
Ада. Нет, кончился.
Авель. А соевая мука?
Ада. Горсточку наскребу.
Авель. Я не голоден.
Ада. Я тоже нет.
Авель. Давай поедим завтра. (Поворачивается к Аде спиной.)
Ада. Вы его увезете?
Авель. Уже увезли.
Ада. Можно мне навестить его могилу?
Авель. Могилы нет.
Ада. Почему?
Авель. Земля чересчур твердая, чтоб копать могилу.
Ада. Тогда его съедят муравьи.
Авель. Нет, не съедят.
Ада. Вы его сожгли?
Авель. Огонь выдал бы нас.
Ада. Что вы с ним сделали?
Авель. Бросили в реку.
Ада. Река почти пересохла.
Авель. Сезон дождей так и не наступил.
Ада. Там кишат крокодилы.
Авель. Он мертв.
Слышен рев самолета. Ада поднимает голову.
Ада. Самолеты.
Авель и Ада уходят налево в глубину сцены.
Одновременно справа из глубины сцены выходит Адам с шезлонгом, сначала провожает взглядом самолеты, потом, уже начав говорить, медленно идет с шезлонгом по сцене, ищет подходящее место на солнышке.
Адам. Мне восемьдесят семь лет. Зовут меня Адам. Я хотел изменить мир. Я видел его несправедливость. Видел убожество бедных и алчность богатых. И понял, что есть эксплуатируемые и эксплуататоры. Вступил в профсоюз. Боролся за дело рабочего класса. Добивался повышения заработной платы, сокращения рабочего времени, оплачиваемых отпусков, справедливых пенсий. Я расклеивал плакаты, выступал с речами, организовывал демонстрации и забастовки. Был арестован и сидел в тюрьме; потом меня выбрали в парламент, и я вошел в правительство. Мир был изменен. Рабочие получали более высокую заработную плату, имели более короткий рабочий день, оплачиваемые отпуска, справедливые пенсии. Налоги на богатых были увеличены, бедность исчезла, но счастливее люди не стали. Новый мир не стал ни лучше, ни даже справедливее. Исчезнет одна несправедливость, а на ее месте тотчас возникнет какая-нибудь другая. Человек стал свободнее, но эта свобода не освободила его. Он имел больше, чем когда-либо, но в первую очередь имел себя. Стоял сам против себя и не знал, что с собой делать. И я, когда понял это, сложил полномочия, потому что тоже не знал, что с собой делать. (Садится в шезлонг слева на переднем плане.) Теперь вот смотрю на озеро, наблюдаю за лебедями. Я нахожусь в сумасшедшем доме. Врач, который лечит меня, сын рабочего. Я дал ему возможность получить образование. Теперь он мне сочувствует. Глупец!
Справа из глубины сцены появляется Енох в дождевике, задумчиво рассматривает три кубика.
Енох. Мне восемьдесят восемь. Зовут меня Енох. Я ученый-атомщик и космолог. (Берет в руки первый из трех кубиков, задумчиво его рассматривает.) Я исследовал недра атома… (Ставит первый кубик посреди сцены, берет второй и тоже задумчиво его рассматривает.) Я исследовал строение Солнца… (Ставит второй кубик сантиметрах в двадцати справа от первого, берет третий и задумчиво его рассматривает.) …и пытался осмыслить строение Вселенной. (Ставит третий кубик на первый и второй, задумчиво рассматривает все три.)
Адам слева на переднем плане встает, демонстративно поворачивает шезлонг в другую сторону, снова садится, на сей раз спиной к Еноху. Енох садится на второй кубик, опираясь правой рукой на третий.
Я пичкал своими познаниями компьютеры. Компьютеры выдавали формулы, в которых я еще худо-бедно разбирался. Я продолжал исследования. Копил новые знания. Снова пичкал ими компьютеры, и они снова выдавали формулы, в которых уже одни только компьютеры и разбирались, хотя сути их не понимали. Теперь я все смотрю и смотрю на формулу, которую выдали мне компьютеры, в ней последняя тайна этого мира, может статься Бог, но смысл ее мне непонятен — бессмысленная формула мирозданья.
Слева из глубины сцены появляется Авель с раскладным стульчиком, останавливается посредине, смотрит в публику, как художник, любующийся пейзажем, потом проходит в центр переднего плана, усаживается на свой раскладной стульчик.
Авель. Мне восемьдесят девять. Зовут меня Авель. Я художник. Начинал я с людей. Писал богатых и бедных, почтенных граждан и мошенников, поэтов, бродяг, композиторов и пьяниц. Потом я писал создания рук человеческих — эти ужасные здания и жутковатые машины. Еще позднее я писал пейзажи, сперва с людьми, потом без людей. А в конце концов решил, что не пристало мне создавать живописью пространственные иллюзии, отказался от перспективы и начал писать цветовые композиции. Напоследок я писал только круги и треугольники, не заполняя их красками, да еще линии и наконец оставил холст пустым. В таком виде живопись казалась мне наиболее честной. И вот, уже долгие годы выставляя один за другим пустые холсты, я решил, что холст тоже не нужен, и стал выставлять пустые рамы. Я пришел к выводу, что изобразимо, собственно говоря, лишь Ничто. Мои пустые рамы продавались за безумные деньги, и висят они во многих музеях. Когда же я отказался и от рам, чтобы представить Ничто в еще более чистом виде, мои картины перестали продаваться. Теперь я сижу здесь, на берегу озера, и пишу картины, мысленно стирая озеро и берег и воспринимая одно лишь Ничто… Мой санитар считает эти картины необычайно прекрасными, а главврач иногда поощрительно похлопывает меня по плечу. Я доволен своей судьбой и горжусь тем, что совершил. Я полностью выполнил художественную задачу, которую перед собой поставил.
Слева от середины сцены быстро появляется Каин, по-военному подтянутый, под мышкой у него садовый стул. Сначала он, минуя середину сцены, проходит направо, на передний план, резко поворачивается, выходит на авансцену, ставит свой стул рядом с красным телефоном, который так там и стоит со времени космического эпизода, щелкает каблуками и чопорно кланяется. На Каине коричневый китель и шляпа из тех, какие носят отставные офицеры или охотники.
Каин. Меня зовут Каин. Мне девяносто. Это единственное, что я знаю о современности, потому что об этом мне только что доложил человек в белом халате. Я люблю сады, но не этот вот, в котором сижу сейчас, а мой собственный. Люблю цветы… (Начинает, как автомат, ходить вокруг садового стула.) …тюльпаны, мак, дельфиниум, люпины, космеи, флоксы, циннии, незабудки, гладиолусы, мальвы, подсолнухи. (Садится на стул.) Больше всего я люблю розы. (С некоторым усилием кладет ногу на ногу — правую на левую.) Я всегда любил цветы. Возле лагеря был очень красивый цветник, заключенные тщательно за ним ухаживали, пололи, рыхлили. К сожалению, заключенные часто менялись. — Каждый полдень я в своей офицерской форме стоял возле газовых камер и наблюдал, как туда длинными вереницами загоняют узников, раздетых догола, — мужчин, женщин, детей. Я приказывал рыть массовые могилы, а когда они наполнялись, засыпать их землей и разравнивать. На них я и сажал цветы. Но с заключенными я обращался по-человечески. Площадь моих цветников все увеличивалась. Они пестрели яркими красками, пышно разрастались. (Снимает шляпу, носовым платком вытирает пот с внутренней кромки тульи.) Никогда я не видел таких красных цветов — таких тюльпанов, таких маков, такого дельфиниума, таких люпинов, таких космей, такого тагетеса, таких флоксов, таких цинний, таких незабудок, таких гладиолусов, таких подсолнухов, таких мальв, и розы были красивые, как никогда. (Смотрит на Авеля.) Кстати, и астры у меня были умопомрачительные.
