Юлия Качалкина - Редакция

Второй мальчик (морщась). И откуда ты всего этого набрался, а? Скажи мне, поэт. вдохновение не продается. Но как продать рукопись? Как ее так продать, чтобы не умереть с голоду? Рукописи не горят. Но они ничего не стоят. Чего они стоят, поэт?

Третий мальчик (поправляет очки на переносице и складывает руки на груди. Самым спокойным голосом). По-моему, друзья мои, ерундой вы занимаетесь! Сколько у нас по карманам? На бутылку «Агдама» наберем? Пошли отсюда – купим, выпьем, почитаем чего-нибудь вечное. Вот, Игорек, кажется Боратынского с собой таскал, да? Хороший поэт, Боратынский! Анахореты хреновы!

Смеется. Двое сначала таращатся на него, потом грустнеют и начинают тоже смеяться.

Купить щенка. Назвать его Агдамом.… и пусть соседи сдохнут от тоски!

Смеются сильнее. Подхватывают стих и – хором, нараспев.

Ку-уууупить щенка! Назва-ааать его Агда-аааамом!И пусть сосе-еееди сдо-ооохнут от тоски-иии!

Уходят. Один из них забывает на спинке стула шарф. Голоса удаляются и затихают. Шарф быстро соскальзывает на пол и сворачивается причудливой загогулиной.

Затемнение.

Редакция «Первопечатника». Вечер того же дня. Двое – Булочкин и Самсон Королев. Булочкин полусидит на письменном столе, сминая попой пару тоненьких книжиц. Королев хозяйничает за компьютером Хесина. Мы застаем их в момент написания редакционной статьи. Булочкин обдумывает следом идущую фразу, Королев подправляет уже написанное. На лице Королева блуждает подобострастная улыбка человека, осведомленного о каком-то щекотливом деле. До тошноты белеют воротнички его дорогой рубашки.

Булочкин (очнувшись от полузабвения, диктует). …и да. Литература – стеклянный дом, в котором нельзя играть камнями. Выпьет, скажем, поэт. Выпьет, скажем, Большой Поэт – лишнего. И решит бросить всё: работу, студентов, жену – расчудеснейшую женщину! Наплюёт в девственное лицо Истории и выйдет вон.

Королев (от рвения прикусив кончик языка, допечатывает). …и выйдет вон. Лев, а не очень это будет? Не слишком ли узнаваемо? Все-таки он – легенда…

Булочкин (поднимая на Королева осоловелые близорукие глаза). Ну, мы же имени его не печатаем. Чего ты?

Королев (ерзая на стуле). Да как-то…

Булочкин. Как?

Королев. Да как будто пришли и смотрели на его наготу… вот.

Булочкин (обхватывая голову руками). Уходите вы меня своими принципами, правоверные! Одна фельетон в текущий номер требует, говорит – общественность есть Бог и Бог должен все видеть. Другой тут на наготу смотрит. Третий вон уже насмотрелся – в Боткинской от педерастов отбивается. Ты его врача видел, Сёма? Ты этого в голубом пеньюаре видел?

Королев (откатываясь в кресле назад, перекидывая ногу на ногу и скрещивая руки на груди). Они ж без меня приезжали, Лев. Я тогда в отпуск уходил. Саша здесь один гнулся.

Булочкин (соскакивая со стола и наливаясь криком). Вот в том-то и дело! Он гнулся, а ты – в отпуск уходил! А ты всегда чистыми руками хотел всех иметь за самые красивые места! Тебе недосуг было, когда – скандалы и кого-то ногами вперед выносят. Когда кого-то вычеркивают, понимаешь ты? Вычеркивают так, как на бумажке какой-нибудь строчку лишнюю – раз и нет ее. Была и – нет. И мир в ней жил. И нету ничего – ни запятой, ни точки! Оставался ни при чем – детей в МГУ устраивал, книжки умные про еврейских философов писал, по Вашингтонам ездил! А тут – нате вам! К делу призвали!

Королев (вздыхая). Да что за дело-то такое, не пойму никак? Он нам что-то должен? Мы ему должны? Чем его вчерашняя пьянка нас беспокоит?

Булочкин (исходя раздражением, до свиста в согласных). Не умер он! Жив он! Понимаешь ты меня или нет?! Ахматова умерла, Мандельштам, Пастернак. А он – жив! Жив и живет, и всё-всё понимает про нас – и про тебя, и про меня, и про Охину, и про Хесина! И даже про белый твой поганый воротник понимает больше, чем ты сам, когда покупал его! Живет и взгляд свой на вещи имеет! И мы – эти вещи самые! И мы его переубедить не сможем, ты хоть это-то знаешь? Мы для него – прах! Хлам, дурь, песок… ох, не мучай меня, Королев, не мучай. А то я буду болен.

Молчат. В соседней комнате кому-то пришел факс.

Королев (глядя в одну точку перед собой, четко проговаривая каждое слово). Кому-то пришел факс.

Булочкин (исстрадавшись, выдыхает). …Зашьют Сашку до жмуриков и всё. Погиб человек!..

Королев. Зачем же тогда так… через человеческое его, через слабое? Уж тогда бы – через стихи, мемуары. А так – напал дорогой, шинелку отнял…

Булочкин (думая о своём). …и облысеет ведь. А такая шевелюра росла, чистый Пушкин!

Снова молчат. Потом Королев придвигается к столу, встряхивает руками, прогоняя неприятное ощущение. Вопросительно смотрит на Булочкина поверх очков.

Королев (спокойным уверенным голосом). …И вспоминается невольно Лев наш граф Толстой. Видала уже русская литература эту подмосковную станцию!..

Булочкин (возвращаясь к действительности). …Комарово!

Королев (порочно улыбаясь). Астапово, ё!

Занавес.

Пасмурный холодный вечер. Актовый зал № 3 Литературного института им. Горького. Студенты с деловым видом расставляют стулья, уплотняя ряды. Съезжаются гости. Рассаживаются. Места катастрофически не хватает – наступают друг другу на ноги. Извиняются. Попеременно отвечают на звонки сотовых телефонов. На лицах у всех – радостное возбуждение. Сцена зала декорирована под есенинский сад. зеленая скамейка и тощая искусственная береза рядом. На скамейке одиноко восседает, покуривая, Юрий Фальцвейн. Углублен в собственные мысли, пришел раньше всех. Кивает в зал знакомым. Начало праздничного выступления откладывается. Среди гостей – журналисты, известные поэты всех поколений, редакторы толстых литературных журналов. Силовое поле словесности в действии.

Двулюбский (склоняясь на своем откидном кресле, прикрывая ухо рукой, в трубку сотового). …Да, да. Не надо. Я уже погулял с ним сегодня утром. Ну и пусть просится! Что теперь – его трижды в день на улицу таскать? Ничего не знаю. Всё, пока. У нас скоро начнется. Пока… (Отключает телефон, прячет его в нагрудный карман. Со спины к нему подходит Василина Рёкк, кладет руку на плечо).

Рёкк (низким грудным голосом). Здравствуй! Ну что? Дачники, дачницы, съемки у нас уже начались? Твои пришли?

Двулюбский (улыбаясь ей в ответ, приглашая присесть рядом). Привет! Садись-садись, я место специально занял. Нет, не все еще. Аллочка приехала, это слава богу. А вот Саша, я слышал, в больнице. Не знаешь? Говорят, какой-то то ли удар, то ли приступ эпилепсии.

Рёкк (поправляя на плечах шаль изящным движением, тихо). Он опять пьет горькую, Сева. Думали, вообще не спасут. Еле успели. Он в Боткинской.

Двулюбский (прикрывая рот рукой, ужасаясь). Да что ты! Что ты говоришь! Айя-яй!

Мимо них проходит пара литературных критиков. Здороваются. Жмут руки.

Рёкк (так же тихо, в полголоса). Но Ося должен быть. Я с ним вчера говорила, обещал добраться.

Двулюбский. Что ж, еще минут пятнадцать ждем и начинаем. А то и так уже люди друг у друга на головах сидят. (Оглядывает зал рассеянно.) Ты иди на сцену, рядом с Юрой есть место. Там еще Игорь приедет, по правую руку от тебя сядет. Может, Миша успеет. Ну, ты пока располагайся. Я пойду… подышу немного снаружи. Душно тут.

Расходятся. Народ все прибывает и прибывает. Фальцвейн докуривает уже третью папиросу. Проходит еще минут десять – пересадки, кивки, передачи книг-газет из рук в руки. При этом – легкий ропот удивления по рядам. Все показывают какую-то одну газету. Медленно гаснет верхний свет. Зал затихает. На сцену поднимается Двулюбский. Просит минуту внимания.

Двулюбский (покачиваясь с мыска на пятку и обратно, левая рука в кармане брюк). Дорогие друзья! Сегодня у нас с вами удивительный, я бы сказал, невероятный день. Нам семьдесят лет! Обычному человеку-то прожить столько – уже подвиг. А тут – некоммерческое (в зале смех), художественное учреждение. Да еще легендарное в своем роде. Все-таки дом Герцена. Конечно, наш дом и наш памятник во дворе никак не сравнить с домом и памятником, скажем, журфака на Моховой. Но про нас Булгаков написал! А это уже что-то, согласитесь. Легенда обязывает. Всякое за семьдесят лет было. И Латунских воспитывали. И Мастеров. Ведь дело в том, что никого нельзя научить. Можно только научиться. Знаете, я недавно перечитывал свои дневники… (В зале снова смех. Слабые выкрики: «Мы тоже!») …ну вот, вы тоже. Замечательно. Значит, не зря публиковал. Так вот, перечитал я и понял… У каждого времени бывает столько лиц, сколько людей в нем любят друг друга или, что – тоже, друг друга ненавидят. У каждого времени – наши с вами лица, друзья. Поэтому я страшно рад видеть всех вас сегодня здесь, у себя в гостях. Никакого пафоса не будет, – мы просто почитаем стихи. Собственно это и есть – любовь, ненависть, всё вместе. Это и есть время. Банкета тоже не будет, не ждите (в зале – смех и некоторое огорчение). Ну, да! Бедность – великолепная привилегия, согласитесь. Так что, надеюсь, вы успели пообедать дома. На сем кончаю и приглашаю на сцену нашего заслуженного литератора, поэта и живую легенду Юрия Борисовича Фальцвейна! Юрий Борисович!