Бернард Шоу - Майор Барбара

А теперь вернемся к Биллу Уокеру и к делу о его совести против Армии спасения. Майор Барбара, не будучи современным Тетцелем или казначеем больницы, отказывается продать Бил­лу индульгенцию за соверен. Но, к сожалению, то, в чем Армия может позволить себе отказать Биллу Уокеру, она не может отказать Боджеру. Боджер — хозяин положения, так как в его руках шнурки кошелька. «Рыпайтесь сколько угодно, — по сути, говорит Боджер, — без меня вам не обойтись. Без моих денежек Билла Уокера вы не спасете». И Армия спасения отвечает, и при данных обстоятельствах вполне уместно: «Мы лучше возьмем деньги у самого дьявола, чем перестанем спасать чело­вечество». И таким образом Боджер платит за спокойствие своей совести и получает индульгенцию, в которой Биллу отка­зано. В реальной жизни Билл, возможно, ничего бы про это не узнал, но я, драматург, чья задача — раскрыть связь явлений, кажущихся далекими и разобщенными в случайном распорядке явлений реальной жизни, я замыслил довести это до сведения Билла, в результате чего Армия спасения сразу теряет над ним власть.

Но Билл, несмотря ни на что, еще имеет шанс спастись. Его по-прежнему держат в узде факты и собственная совесть, и они еще могут отбить у него вкус к негодяйству. Однако твердо пообещать такой счастливый конец я не в состоянии. Пройдитесь по бедняцким кварталам наших больших городов в воскресенье, когда люди не работают, а отдыхают и пере­жевывают жвачку своих размышлений. Вы увидите на всех ли­цах одно и то же выражение — выражение цинизма. Открытие, которое сделал Билл Уокер относительно Армии спасения, здесь делают рано или поздно все. Они узнают, что каждый имеет свою цену, и, по недомыслию или по беспринципности, их на­учают не доверять человеку, презирать его за это необходимое и благотворное условие существования в обществе. Узнав, что генерал Бут тоже имеет свою цену, они не начинают восхи­щаться им за то, что цена эта высока, и не стремятся так организовать общество, чтобы генерал получал плату честным путем; нет, они делают вывод, что тип он сомнительный и что все религиозные люди лицемеры и союзники эксплуатато­ров и притеснителей. Они знают, что крупные суммы, поддер­живающие Армию спасения, поступают не благодаря религии, а благодаря мерзкой доктрине покорности нищего и смирения угнетенного; и вот души их раздирает мучительнейшее из со­мнений: а не родится ли истинное спасение из их самых гнусных страстей — убийства, зависти, жадности, упрямства, слепой ярости, террора, а вовсе не из гражданского духа, благоразу­мия, гуманности, великодушия, нежности, тонких чувств, жа­лости и доброты. Подтверждением такого подозрения, которое столь усердно последние годы раздувают наши газеты, служит милитаристская мораль, а оправданием милитаризма — тот факт, что в любую пору обстоятельства могут сделать мили­таризм истинной моралью настоящего момента. И, создавая предпосылки для такого момента, мы и вызываем к жизни не- обузданные и кровопролитные революции, какая теперь совер­шается в России и какие капитализм в Англии и Америке испо­дволь старательно провоцирует.

В такие моменты долг всякой церкви пробуждать все силы разрушения, направленные против существующего порядка. Но если церкви так и поступают, существующий порядок неми­нуемо подавляет их.

Наличие церквей допускается лишь при условии, что они будут проповедовать подчинение государству в его нынешнем капиталистическом виде. Сама англиканская церковь вынуждена добавить к тридцати шести статьям, в которых она формули­рует свои религиозные догматы, еще три, в которых извиняю­щимся тоном заверяет, что в ту минуту, как одна из статей придет в противоречие с государством, ее начисто отвергнут, изымут, отменят, отбросят и преступят, так как любой полицейский намного важнее любого из святой троицы. И вот почему никогда официальной церкви или Армии спасения не завоевать полного доверия бедняков. Поневоле церкви приходится быть на стороне полиции и военщины независимо от веры и убе­ждений. А коль скоро полиция и военщина — орудия, посред­ством которых богачи грабят и давят бедняков (на изобре­тенных для этой цели законных и моральных основаниях), то быть одновременно на стороне и бедняков и полиции невозмож­но. В сущности, религиозные учреждения как раздатчики ми­лостыни при богачах становятся своего рода вспомогательной полицией, притупляя бунтарскую заостренность нищеты углем и одеялами, хлебом и патокой, утешая и подбадривая жертву надеждами на большое и недорогое счастье в мире ином, когда их уже доведут непосильным трудом до преждевременной смер­ти в мире этом.

ХРИСТИАНСТВО И АНАРХИЗМ

Таково создавшееся ложное положение, из которого ни Армия спасения, ни англиканская церковь, ни любая другая рели­гиозная организация не могут найти выхода иначе, как реорга­низовав общество. Но они не могут и оставаться безучастны­ми, пассивно относясь к государству и просто умыв руки от его грехов. Государство беспрерывно будит людскую совесть, совер­шая насилия и жестокости. Не удовлетворяясь выжиманием из нас денег на содержание армии и полиции, тюремщиков и пала­чей, оно заставляет нас принимать активное участие в его дея­ниях, и мы подчиняемся ему под угрозой стать жертвами его произвола.

В то время как я пишу эти строки, миру явлен сенса­ционный пример. Празднуется свадьба королевской четы, спер­ва — бракосочетание в соборе, за ним следует бой быков, где в качестве главного развлечения предлагается зрелище вспо­ротых и выпотрошенных быком лошадей, когда же измученный бык обессиливает и перестает быть опасным, осторожный ма­тадор его убивает. Однако иронический контраст между боем быков и брачной церемонией никого не поражает. Еще к одному контрасту — между нарядностью, счастьем, атмосферой бла­гожелательного восхищения, окружающей юную чету, и ценой, заплаченной за это в нашем гнусном социальном устройстве в виде убожества, несчастий и деградации миллионов других молодых пар, — привлекает наше внимание романист мистер Эптон Синклер. Он отколупывает кусочек лакировки с гигант­ских скотобоен Чикаго и показывает нам образец того, что происходит во всем мире под верхним слоем процветания плутократии. Но одного человека этот контраст поразил настолько, что он решается ценою собственной жизни нанести смер­тельный удар виновным. В своем невежестве нищего он вообра­зил, будто вина лежит именно на этих невинных юных женихе и невесте, выдвинутых и коронованных плутократией в каче­стве глав государства, тогда как на деле личной власти у них меньше, чем у любого председателя треста. Им-то и адресует он на шесть пенсов взрывчатки, промахивается и выпускает кишки у такого же числа лошадей, что и бык на арене, прикан­чивает двадцать три человека и ранит еще девяносто девять. И из всех пострадавших только лошади не виноваты в том, за что он мстил: взорви он на воздух весь Мадрид со всем взрослым населением, никто не избегнул бы обвинения в соуча­стии — до, во время и после преступления, — обвинения в при­частности к бедности, проституции, оптовому избиению мла­денцев, какое не снилось Ироду, к чуме, моровой язве, голоду, войне, убийству и затяжному умиранию. Наверное, не нашлось бы никого, кто бы не содействовал примером, советом, попу­стительством и даже шумной поддержкой укоренению в дина­митчике ненависти и мести, ежедневно одобряя приговоры к долгим годам заключения, приговоры, настолько бесчеловечные по противоестественной глупости и панической жестокости, что сторонники их уж не могут выступить против ножа или бомбы, не сорвав с себя при этом маски правосудия и гуман­ности.

И тут, заметим, как раз выходит в свет биография одного из наших герцогов, который, будучи шотландцем, умел спорить о политике и потому среди наших аристократов выде­лялся как великий ум. И какой же был, скажите на милость, любимый исторический эпизод у его светлости, эпизод, о кото­ром, по его словам, он читал всегда с глубочайшим удовлетворе­нием? Да тот самый, когда в 1795 году молодой генерал Бона­парт расстрелял парижскую толпу, эпизод, который наши почтенные классы с шутливым одобрением прозвали «запах кар­течи», хотя сам Наполеон, надо отдать ему должное, взглянул на это потом по-иному и был бы рад, если бы про этот случай забыли. А поскольку герцог Аргайл был совсем не демон, а человек с такими же страстями, как все мы, не такой уж злобный и товарный, то кто будет удивляться, что во всем мире проле­тарии герцогского склада упиваются запахом динамита (аромат шутки слегка выдохся, не правда ли?), потому что он на­правлен на класс, который они ненавидят так же сильно, как наш сообразительный герцог ненавидел, как он выражался, чернь.

В подобной атмосфере последствие мадридского взрыва могло быть только одно. Вся Европа горит желанием перещего­лять его. Месть! Еще крови! Разорвите «анархистское чудови­ще» на клочки! Тащите его на эшафот! В тюрьму его пожиз­ненно! Пусть все цивилизованные государства сплотятся вместе, чтобы стереть таких, как он, с лица земли, а если ка­кое-то государство откажется присоединиться, объявите ему войну! На сей раз ведущая лондонская газета, антилибе­ральная и потому антирусская по своим политическим убежде­ниям, не заявляет жертвам: «И поделом вам!», как, в сущно­сти, заявила, когда Бобрикова, Плеве и великого князя Сергея таким же образом взорвали без официальной санкции. Нет уж, взрывайте на здоровье наших соперников в Азии, вы, храбрые русские революционеры, но покушаться на английскую принцес­су!.. Чудовищно! преступно! затравите мерзавца, предайте суду, но помните, мы народ цивилизованный и милосердный и, как бы мы потом ни жалели об этом, обойтись с ним, как обошлись с Равальяком и Дамиеном, невозможно. А пока мы его еще не схватили, давайте успокоим наши взвинченные нервы созерца­нием боя быков и любезно польстим неизменному такту и хоро­шему вкусу представительниц наших королевских семей: от природы наделенные полноценной нормальной душевной мяг­костью, они так удачно обуздывают ее в угоду светскости, что покорно позволяют увлечь себя на бойню лошадей, как, вероят­но, позволили бы увлечь себя на бой гладиаторов, появись сейчас мода на такое зрелище.