Татьяна Майская - Забытые пьесы 1920-1930-х годов

ПЕТР. Зачем ты довел его?.. Знаешь прекрасно, парень истрепанный…

ВАСИЛИЙ. Знаем, какой он истрепанный! А тебе я скажу, Петька: в этой компании быть не стоит.

ПЕТР. Ну, это позволь мне самому думать, Вася.

ВАСИЛИЙ. Думай, думай, только противно мне это.

ПЕТР. Противно — не смотри.

ПЕТР уходит. ВАСИЛИЙ и ФЕДОР остаются одни.

ВАСИЛИЙ. Правда отводить будешь?

ФЕДОР. Обязательно.

ВАСИЛИЙ. Я поддержу. Ну, пойду читать. Вечером зайди. Пойдем пошляться.

ФЕДОР. Зайду.

Ходит один.

ТЕРЕХИН (входит в дверь, подходит к Федору). Слушай, ты это дело брось. Я ведь знаю.

ФЕДОР. Что знаешь?

ТЕРЕХИН. Да вот почему ты цепляешь меня всегда, почему отводить хочешь, почему обо мне всякие сплетни плетешь. Нинка моя тебе по вкусу пришлась. Шляешься с ней, отбить хочешь. Попросту говорю, по-рабочему, без фокусов. Смотри, Федор! Рожу разобью — мать не узнает!

Уходит. ФЕДОР молча смотрит ему вслед.

Занавес.

Эпизод третий

Столовка Дома писателей. За столиком сидят литераторы и писательницы, поэты и поэтессы, гости со стороны. Оживленно. Временами прорывается смех. За сценой, то усиливаясь, то ослабевая, слышится фокстрот — в соседнем зале танцуют. Иногда на сцену оттуда выскальзывают пары. За столиком в углу группа студентов: ЛЁНОВ, ЛИЗА, ПРЫЩ, ПЕТР. За столиком посередине: ПАНФИЛОВ, ЗОТОВ и ЗАВЬЯЛОВ.

Сцена у стола студентов.

ЛИЗА. Что же вашего Терехина нету?

ПРЫЩ. Да что тебе не терпится? Сиди, смотри и слушай, не в пивнушке сидишь: Парнас — цвет культуры вокруг. Вот видишь — это писатель Зотов. А рядом — Завьялов, поэт. Помнишь, у него:

Женщина, телом своимТоргуй с публичного торга…

Неоклассик. А это вот — Мариетта Оссиз, она с самим Трубниковым живет. Это вот Лидочка Юм, она на конкурсе поэтов первую премию получила, а потом оказалось, что стихи-то пушкинские! Скандал! А вон там, видишь, вон, где из-за бутылок никого не видно, — это группа «Плевок». Талантливейшие ребята — пьют… А вон, видишь, с бородой — этого я не знаю. Одним словом, Лизанька, ты в центре культуры, как сказал поэт…

Слышен шум, ругань, выкрики. Чей-то пьяный голос, неистово возвышаясь, покрывает все остальные голоса.

ЛИЗА. Что это?

ЛЁНОВ. Да пьяный кто-то пришел, не пускают.

ЛИЗА. А пьяных не пускают?

ЛЁНОВ. Нет, тут можно пить, а приходить пьяным нельзя.

ЛИЗА. Значит, Прыщ, это все настоящие писатели?

ПРЫЩ. Как тебе сказать… Не вполне… Дело, видишь ли, в том, что настоящие тут часов до десяти — одиннадцати сидят. А потом вот эти приходят. Эти, конечно, тоже настоящие, только…

ЛИЗА. Что только?

ПРЫЩ. Подожди.

Бежит навстречу вошедшей девице.

Сцена у среднего стола.

ЗОТОВ (читает). «Литература всемирна и надчеловечна. Красота — камень самоцветный, только солнце заставляет его сверкать…»

ПАНФИЛОВ. И электричество.

ЗОТОВ. Что?.. Ну хорошо, пускай «и электричество». «В темноте не искрятся затаенные лучи; в темноте тусклым блеском горит самоцвет. И нет в нем отличия от стекла».

ПАНФИЛОВ. И фаянса.

ЗОТОВ. Что?

ПАНФИЛОВ. Фаянса, говорю.

ЗОТОВ. «Талант — птица свободная, взмахнет крылом и летит в поднебесье, где парит безраздельно. Он — один».

ПАНФИЛОВ. И двигатели внутреннего сгорания.

ЗОТОВ. Как?

ПАНФИЛОВ. Двигатели, говорю, внутреннего сгорания. Аэропланы.

ЗОТОВ. При чем тут двигатели? Ты, Петр Лукич, слушать не хочешь?

ПАНФИЛОВ. Не хочу, прямо говорю. Слышал все это, читал все это. Мура!

ЗАВЬЯЛОВ. Что-о?

ПАНФИЛОВ. Мура! Это, изволите ли видеть, на нашем плебейском наречии — дребедень, белиберда, чушь. Ежели это, господа хорошие, литература, то псу ее под хвост, вот что! Такая литература, господа, нам ни к чему, потребности не имеем.

ЗОТОВ. Но, Петр…

ПАНФИЛОВ. Брось, брось! Что ты там написал: «Камни самоцветные только от лучей солнца сверкают». А у меня вот, Иван Никанорович, господин Зотов, камни самоцветные в одном местечке пять лет лежат. В темноте лежат, и я их, извольте видеть, в темноте больше люблю. Им на солнце сверкать нельзя, Иван Никанорович. На солнце их, Иван Никанорович, опишут. Не надо нам солнечного света. Не надо.

ЗОТОВ. Да ведь это, Петр Лукич, образ.

ПАНФИЛОВ. Ты думаешь, не понимаю я? Думаешь, я так, по глупости придрался? Купец, дурак… В литературе ни уха ни рыла. Нет, господа писатели, я это к тому, что нечему нам у вас учиться. Нечему-с! Потому что я, господа писатели, науку прошел, которой вам и во сне не снилось. Вы носик вот этак отворачивали, а я шкурой своей, а я рожей, [а я задницей] своей науку эту прошел. Я каждую вещь насквозь вижу, а вы мне об этой вещи книги пишете, какая она снаружи. На что же мне, господа писатели, такая книга? На что?

ЗАВЬЯЛОВ. Ну, это, Петр Лукич, вы просто выпили лишнее. У писателей человечество учится. Да вот, даже если и вас, коммерсантов, брать, крупнейшие из них и самые умные с литераторами были в дружбе. Савва Морозов{181}, например, у Горького учился.

ПАНФИЛОВ. Это я-то выпил? Лишку? Извини меня, Завьялов, ты хоть и поэт, однако щенок, и запомни себе, что Панфилов по надобности пьет. Когда нужно — ведро выхлещет, а то от рюмочки пьян и ничегошеньки не понимает.

ЗАВЬЯЛОВ. Это верно…

ПАНФИЛОВ. Подожди ты! Савва, говоришь, Морозов учился? Так ему же, этому самому Савве, надо было учиться. Его Горький ваш научить мог, потому что Горький жизнь нюхал, а Савва супы нюхал, потому что Горького били, а Савва сам бил да в кабинете сидел, а твои самоцветы на всех двадцати пальцах выставлял. А я вам не Савва, меня учить нечего, сам кого хочешь научу. Савва Морозов! Ты еще скажи: Рябушинский{182}, или Нобель{183} или, может, Рокфеллер{184} какой-нибудь… Да они против меня, Панфилова, — сопляки и мальчишки… Смеетесь, писатели…

ЗОТОВ. Нет, Петр Лукич, ты, право…

Сцена у стола в глубине.

ПЕРВЫЙ ЮНОША. Врешь ты, мерзавец!

ВТОРОЙ (заикаясь). Н-нет, т-ты м-мерзавец и з-за-д-дрыга. Отт-дай деньги!

ПЕРВЫЙ. А трешку кто взял?

ВТОРОЙ. С-с-сволочь т-ты, я т-тебе с-с-сейчас п-по-кажу т-трешку!

ПЕРВЫЙ. Ванечка, да ты не говори, а пой, тебе легче будет.

ВТОРОЙ. Вот он сейчас у меня запоет.

ОФИЦИАНТ (подоспевший на шум). Граждане, нельзя же так, ведь вы литераторы… так не полагается… пожалуйста!

ПЕРВЫЙ ЮНОША. Какой он, к черту, литератор!

ВТОРОЙ. Ах ты, к-к-кобелева д-д-дочь, д-да я тебя…

ПЕРВЫЙ. Да ты пой, Ванечка! Пой!

ВТОРОЙ. Ид-ди ты… С-сейчас ш-шт-таны сн-ниму и тут-т же с аук-к-кциона за т-трешку продам.

Драка. Обоих соединенными усилиями официанты выбрасывают.

Сцена у стола студентов.

ЛЁНОВ. Вот так сидишь и вдохновляешься, жизнь тут наблюдать можно, кипит жизнь. Сережка Есенин, так тот, бывало, в столовых…

ЛИЗА. Смотри, Прыщенька, а вот эта девочка, у которой руки голые целуют, тоже поэтесса?

ПРЫЩ. Нет, эта только стажируется.

Сцена у среднего стола.

ПАНФИЛОВ. Понять надо, господа хорошие, понять надо! Все, понимаете ли, для него, все за него. И жил он, сукин сын, хозяином положения: «Сторонись, рассыпайся, Любим Торцов идет»{185}. Тройки, «Яры», «Стрельны»{186} — стекол одних били больше всей советской продукции. И кругом почет, кругом уважение. Рассердился Савва твой — полицмейстера к себе вызовет, за бороду его да по морде — хлясть! «Ты почему же это, так да разэдак, того-то и того-то не сделал? За это тебе деньги платят?» А у того коленки трясутся. «В-в-ваше-ство», а Савва к губернатору: «Гнать такого-то полицмейстера по шеям» — и гонят. Я спрашиваю: что это — хитрость? Что же я, Панфилов, не сумел бы по морде бить или глядеть, как кругом меня холуи ходят? Нет, господа писатели, это, извините, не фокус, а вот влез бы Савва в мою шкуру, вот тогда что бы спел, я бы посмотрел! В цирке были? Вот там укротители — зверей укрощают. Ходит этакий человечек, а вокруг него: ррр-гррр-хрр… А он, господа писатели, с голыми руками в клеточку заходит — и бежать некуда. Весело! Но только, заметьте, рычать-то они рычат, но укротитель — он, а милые зверечки у-кро-ща-е-мы-е. А теперь сфантазируйте, господа писатели, вы на это дело мастера, наоборот… Представьте себе его положеньице, когда укрощаемым был бы он, а эти самые львы да тигры — укротителями. Так вот, я этот самый ук-ро-ща-емый. Наррр-комфин{187} против тебя, эррр-ка-пэ против тебя, эррр-ка-и{188} против тебя! Пр-р-рофсоюз против тебя, ррабкорр против тебя, а у тебя, Панфилова, ручки голые и… бежать некуда. И вот тут вертись, вот тут сумей проскользнуть, увернуться, нырнуть, где надо, где надо — вынырнуть, схватить, спрятать, каждую минутку учесть, каждое дело знать. Жить сумей, жить сумей в этой клетке!