Теннесси Уильямс - Желание и чернокожий массажист. Пьесы и рассказы
«П л е й б о й». Но вы достаточно богаты, не так ли?
У и л ь я м с. Об этом все спрашивают. Мои деньги поступают, в основном, из-за границы, от зарубежных постановок — на них я и живу. У меня есть несколько домов и довольно много акций, хотя я даже не знаю их стоимости; таким образом, точно не знаю, сколько у меня денег. Но не так много, как у президента Никсона: одно его имение стоит восемьсот тысяч. Когда я спросил своего адвоката, сколько я стою, она ответила: «Ваше богатство — не деньги, а творчество».
«П л е й б о й». Каковы ваши главные достоинства и недостатки?
Уильямс. Лучше всего мне удаются характеристики персонажей, диалог и язык. И мне кажется, я чувствую театр. А насчет слабостей — их так много! Когда была первая читка «Сладкоголосой птицы», я вдруг вскочил и заорал: «Прекратите немедленно, ужасно многословно!» Но если пьеса хорошо поставлена и сыграна, тогда понимаешь, что она получилась. А самая большая слабость — композиция. И страсть к символам; символы, конечно, естественный язык драмы, но у меня иногда их многовато. Есть также чрезмерная склонность к самоанализу — не знаю, как от нее избавиться. Люблю смотреть внутрь себя. И не люблю писать о том, что не идет из глубины личности, что не раскрывает душу человека.
«П л е й б о й». Когда будут снимать кино о вашей жизни по вашим «Мемуарам», кто будет играть Теннесси Уильямса?
Уильямс. Дайте подумать. Кто у нас самый красивый актер? Майкл Йорк? У Маджо море обаяния — Билли Грэму такое и не снилось. И еще мне очень нравится Виктор, мой новоорлеанский слуга, не правда ли, красавчик? Вот только играть не умеет.
«П л е й б о й». Вернемся к сексу. Вы верите в то, что в конце концов человек следует зову своего фаллоса?
Уильямс. Надеюсь, что нет, мальчик. Надеюсь, что он следует зову своего сердца, своего испуганного сердца.
ПЬЕСЫ
И ВДРУГ МИНУВШИМ ЛЕТОМ[5]
(Пьеса в четырех картинах)
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Решенные условно, в нереалистической манере, декорации пьесы могут напоминать декорации к хореографической драме. Зритель видит часть особняка в викторианско-готическом стиле в Зеленом районе Нового Орлеана после полудня на стыке конца лета и начала осени. Этот интерьер сливается с фантастическим садом, похожим скорее всего на тропические джунгли или лес в доисторическую эпоху гигантских папоротников, когда плавники живых существ только превращались в конечности, а чешуя — в кожу. Краски этого сада-джунглей — сочные, кричащие, особенно если учесть, что воздух после дождя насыщен испарениями. В саду растут огромные цветы-деревья, похожие на оторванные части тела, на них словно все еще блестит незапекшаяся кровь; слышны пронзительные крики, свист, шипение, резкие звуки, будто сад населен дикими зверьми, змеями и хищными птицами…
Буйство в джунглях продолжается некоторое время после поднятия занавеса; затем воцаряется относительная тишина, которая вновь нарушается шумом и криками.
На сцену, опираясь на трость с серебряным набалдашником, входит женщина со светло-оранжевыми или розовыми волосами. На ней бледно-лиловое кружевное платье; увядшую грудь прикрывает морская звезда из бриллиантов. Ее сопровождает молодой блондин — доктор, весь в белом, холодно-прекрасный, очень-очень красивый. И речь, и манера старой женщины свидетельствуют о том, что она — во власти его ледяного обаяния.
Миссис Винэбл. Да, это и есть сад Себастьяна. Названия на табличках написаны по-латыни, но букв уже почти не видно. Там (делает глубокий вдох) — самые старые на земле растения, они остались еще с эры гигантских папоротников. Разумеется, в этом субтропическом климате (делает еще один глубокий вдох)… сохранились некоторые из самых редких, например, венерина мухоловка. Вы знаете, что такое венерина мухоловка, доктор?
Доктор. Насекомоядное растение?
Миссис Винэбл. Да, оно питается насекомыми. Мухоловку следует держать под стеклом с ранней осени и до поздней весны. Когда ее поместили под колпак, мой сын, Себастьян, вынужден был кормить ее фруктовыми мухами. Мухи такие дорогие! Их доставляют на самолетах из какой-то флоридской лаборатории, где их используют для экспериментов в области генетики. Но я-то не могу этого делать, доктор (глубокий вдох), я не могу, просто не могу ее кормить. И дело не в расходах, а в…
Доктор. Хлопотах.
Миссис Винэбл. Да. Так что прощай, венерина мухоловка, — да и многое другое тоже… Вот так! (Делает глубокий вдох.) Не знаю почему, но чувствую, что уже могу опереться на ваше плечо, да, доктор Цу… Цу..?
Доктор. Цукрович. Это польская фамилия, она означает «сахар». Поэтому зовите меня просто доктор Сахар. (Улыбается ей в ответ.)
МиссисВинэбл. Итак, теперь, доктор Сахар, вы видели сад Себастьяна.
(Они медленно идут во внутренний дворик.)
Доктор. Похоже на тщательно ухоженные джунгли…
Миссис Винэбл. Он хотел, чтобы сад был именно таким: ничего случайного — все продумано и спланировано при жизни Себастьяна (достает из ридикюля носовой платок и прикладывает его ко лбу)… и создано им самим!
Д о к т о р. А чем занимался ваш сын, миссис Винэбл? Кроме этого сада…
Миссис Винэбл. Вы не можете себе представить, сколько раз мне приходилось отвечать на этот вопрос! Понимаете — меня до сих пор это коробит: оказывается, Себастьяна Винэбла-поэта все еще никто не знает, кроме узкого круга лиц, включая его собственную мать!
Доктор. О-о!
Миссис Винэбл. А вообще-то, строго говоря, основным делом была его жизнь. Она — его творчество.
Доктор. Понятно.
Миссис Винэбл. Нет, пока еще не понятно, но когда я кончу, — поймете. Себастьян был поэтом — вот почему я сказала, что его жизнь была его творчеством. Потому что творчество поэта — это жизнь поэта, и наоборот: жизнь поэта — это творчество поэта, они неразделимы. Возьмем, например, продавца: его труд — одно, а жизнь — совсем другое, по крайней мере, так бывает. То же самое можно сказать о врачах, адвокатах, коммерсантах, даже ворах! Но жизнь поэта — это его творчество, а творчество — это особая жизнь… О, я уже заговорилась — и вздохнуть-то не могу, и голова кружится. (Доктор протягивает ей руку.) Благодарю вас.
Доктор. Миссис Винэбл, а ваш доктор одобряет этот ваш шаг?
Миссис Винэбл (.задыхаясь). Какой шаг?
Доктор. Встречу с той девушкой, которая, как вы думаете, виновна в гибели вашего сына?
Миссис Винэбл. Я жду ее уже несколько месяцев: в Сент-Мэрис я приехать не смогла — вот и вызвала ее к себе. Но я краха не потерплю — крах потерпит она! Я имею в виду — потерпит крах вся ее ложь, а не моя правда — правда восторжествует… Пойдемте, доктор Сахар! (Онмедленно ведет ее во дворик.) И все-таки мы дошли, ха-ха! Не думала, что ноги так сдадут, надо же! Присядьте, доктор. Я не побоюсь истратить последние силы и посвящу остаток своей жизни, да, доктор, защите репутации погибшего поэта. Поэт Себастьян не приобрел известности, он и не хотел ее, отказывался от нее. Ему были противны, даже отвратительны ложные ценности, а их как раз и несут с собой известность, слава, эксплуатация личности… Он, бывало, говорил мне: «Виолетта, мама! Ведь ты же переживешь меня!»
Доктор. Почему он так решил?
Миссис Винэбл. Настоящие поэты всегда ясновидцы! Когда ему было пятнадцать, он заболел ревматизмом, болезнь подействовала на митральный клапан — потому-то он и боялся лошадей, воды и так далее… «Виолетта, мама! — говорил он. — Ведь ты же переживешь меня, и потом, когда я умру, все достанется тебе, все будет в твоих руках, и ты сможешь делать все, что захочешь». Он говорил, конечно, о своем будущем признании. Вот этого он действительно хотел, хотел посмертного признания — что ему тогда за дело! Он хотел, чтобы после смерти мир открыл его творчество. Вот так! Теперь вам все понятно, доктор? Вот плод труда моего сына, вот его жизнь — она продолжается!
(Берет со стола тонкий золоченый томик с таким видом, будто это хлеб или вода Святого причастия. На золоченом обрезе книги и буквах ее переплета отражается полуденное солнце. Книга называется «Поэма лета». Неожиданно миссис Винэбл меняется в лице — теперь это лицо провидицы или экзальтированной монахини. В тот же миг в саду чистым и ясным голосом начинает петь птица, и кажется, что старая женщина вдруг молодеет.)
Доктор (читая заглавие). «Поэма лета»?
Миссис Винэбл. «Поэма лета», летом и написана. А всего их двадцать пять, он писал в год по поэме, сам печатал на станке восемнадцатого века в своей студии во Французском квартале, чтобы кроме него никто этого не видел…
(У нее как будто начинается головокружение.)
