Андри Байелер - Антология современной швейцарской драматургии

Я не была к этому готова, потому что до срока оставалось еще три недели, и тут у меня лопнул пузырь и стали отходить воды. Мы пошли в больницу, но роды у меня все никак не начинались. На время ожидания меня поместили в родовой зал, и я хорошо слышала женщин в других палатах, несмотря на двойные двери, и по звучанию это не походило на глубокое дыхание и медитативную музыку с ароматическими воскурениями. Гораздо больше это походило на камеру пыток. Женщины кричали так, как мне еще никогда не приходилось слышать, и я думала, если я так же буду кричать, у меня не останется сил ни на что другое, и я решила, что не буду кричать во время родов. Я хотела сосредоточиться на дыхании и была уверена, что в какой-то момент ребенок мирно явится на свет.

Мы оставались в клинике уже сорок восемь часов — а все еще ничего не происходило. Один раз мы даже сходили из клиники в кино. На третью ночь начались схватки, очень быстро они участились и стали сильными. Через некоторое время я позвонила в звонок, и акушерка проверила сердцебиение ребенка и измерила раскрытие матки. Она была раскрыта на пять сантиметров. Потом она посоветовала мне поспать, поскольку дело наверняка затянется надолго, ведь я первый раз. Мой муж лежал рядом со мной. У него был хороший матрац на полу, и он спал, а я лежала на гимнастическом мате и чувствовала себя ужасно. Я пыталась умерить боль дыханием и еле шевелилась. Становилось нестерпимо, и я думала, что больше не выдержу. Через три часа я снова позвала акушерку, и она только сказала: «Госпожа Штайн, вы должны стиснуть зубы, это продлится еще долго». В шесть часов утра у меня начались позывы в туалет, но я не могла себе представить, как я встану на ноги. Я опять позвала акушерку, и она только сказала, что сейчас у них пересменка и чтоб я ждала новую акушерку. И потом та пришла. Она помогла мне добраться до кровати, при этом у меня было чувство, будто внизу меня прорвало. Когда я легла на кровать, она с ужасом воскликнула: «Уже головка видна и волосы, быть того не может! А потуг у вас нет?» Я только сказала, что я ведь не могу знать, какими бывают потуги. Тогда она вызвала врача и другой персонал, и мой муж проснулся и позвонил другу-фотографу. Мы были на одном подготовительном вечере, и там говорили, что можно приводить с собой в родовой зал людей и снимать роды на видео, и это звучало так легко и весело, и я себе всегда представляла, что большинство снимает свои роды, но мне этого не хотелось. Фотографировать — еще куда ни шло. Вот мой муж и позвонил этому другу, тот пришел и принялся как бешеный все фотографировать, и началась какая-то неразбериха. Я была настолько обессилена, что потуги не пришли, и мне дали средство для схваток, и пока все опять не возобновилось, прошло довольно много времени. Потом ребенок в две-три потуги родился, и воцарилась мертвая тишина. Фотограф, который так безумно все щелкал, вдруг отвернулся, опустил камеру, судорожно вздохнул, и я поняла, что случилось что-то такое, чему нельзя было случаться. Кто-то раздернул занавески на окне. Было серое, пасмурное зимнее утро. Меня стало безудержно рвать, это никак не прекращалось, а потом я попала в палату, где была женщина, родившая приблизительно в то же время, и ее ребенок был с ней — сладкий, розовый малыш. Мы представились друг другу, и я попыталась ей сказать, что у меня что-то не так и что ребенок лежит в реанимации. Часов через шесть мы пошли к нему, не имея понятия, что нас ожидает. Он находился в отсеке, полном кабелей, приборов, мониторов и людей, и мы почувствовали, что за него тревожатся, и узнали, что у него была кислородная недостаточность, возможно, еще ночью, в течение семи минут, поскольку я лежала в одном и том же положении, и пуповина, возможно, была пережата, а может, и во время родов. У него был отказ сразу нескольких органов, повреждения мозга, явления церебрального паралича. На третий день врач вызвал нас к себе и сообщил, что ребенок с высокой вероятностью не выживет. Мы сидели, слушали и ничего не говорили, потом врач посмотрел на меня так и спросил, поняла ли я. Я ответила: «Конечно же я поняла то, что вы сказали, но что я должна ответить на это?» У меня было чувство, что от меня ожидают особой реакции — что я закричу или заплачу. И естественно, чувства у меня были, но кричать я не могла, а чувство было такое: если все так, то мне надо сейчас пойти домой и лечь спать, и отдохнуть. Потом пришла социальная служба и больничный священник и еще какие-то люди, и все от меня чего-то ждали, а я пыталась объяснить, что ребенок не мертв, и я тоже не могу растекаться слезами. Я все больше и больше уходила в себя, замыкалась. Может быть, в ночь родов мне следовало бы сказать: «Я не могу, останьтесь со мной». Но я могла лишь закаменело лежать на спине, вся была обращена в себя и ждала, пока не умру, или пока ребенок не родится на свет, или пока просто что-нибудь не произойдет, или кто-нибудь снаружи не заметит, что так нельзя. Но ведь никто ничего не заметил, мне даже сказали, чтоб я стиснула зубы, и у меня было огромное чувство вины, ведь Бруно было очень плохо. Он выжил, но с тяжелой инвалидностью, и я долго упрекала себя, что ему так худо оттого, что я не раскрыла рта и не могла сказать, как мне плохо, и у меня было чувство, что я испортила моему сыну жизнь.

РОЗВИТА. А если он возьмет и родит ребенка с другой. Это было бы жестоко.

МИХАЭЛЬ. Я ей сказал, что довольно того, что один человек несчастлив, зачем же делать несчастными двоих.

РОЗВИТА. Несколько лет назад я думала: среди дня у меня бывает время, которое мне самой не нужно, но оно есть, и как раз было бы место для ребенка. Но поскольку его нет, я просто работаю еще больше и еще больше занимаюсь собой. И это кажется мне зацикленностью.

МИХАЭЛЬ. Эта тема тревожит меня, и я очень зол на мужчин, у которых нет времени для своих детей, а таких в моей профессии много. Я думаю: эх, дурень ты дурень, в твоем профессиональном вожделении, в похоти к деньгам, в похоти к власти, в твоей самоуспокоенности ты пропускаешь самое важное в твоей жизни.

РОЗВИТА. Это очень простое чувство… как голод на что-то определенное, чего хотелось бы сейчас съесть. Это и психологически вообще несложно, просто оно есть — и все.

МИХАЭЛЬ. Я знаю многих, кто говорит, что они ничего не получают от своих детей, они слишком много работают.

РОЗВИТА. Я знаю, что это решение, которое мы приняли, абсолютно безумно. У нас, собственно, нет финансовых средств, чтобы вообще думать о ребенке.

МИХАЭЛЬ. В 1984 году я познакомился с Регулой, и, в общем, с самого начала было ясно, что позже мы захотим иметь семью. Карьеры у обоих сделаны, так что мы могли бы поровну делить и домашнюю работу.

РОЗВИТА. И когда мне исполнился тридцать один, мы перестали предохраняться.

МИХАЭЛЬ. В 1989 году мы перестали предохраняться.

РОЗВИТА. Но это нам ничего не дало.

МИХАЭЛЬ. Три года спустя мы обследовались. На то время не было никаких медицинских причин для бесплодия.

РОЗВИТА. Год спустя я обратилась в университетскую больницу и попросила выяснить, все ли со мной в порядке. И тут они обнаружили эндометриоз.

МИХАЭЛЬ. Мой брат и его жена были в сходном положении, и они скоро стали лечиться. Мы были убеждены, что у нас еще есть время и что стресс только повысит риск бесплодия.

РОЗВИТА. Эндометриоз — это разрастание маточного эндометрия.

МИХАЭЛЬ. Летом 95-го… она пришла и сказала, что больше не видит перспектив и хочет развестись. Она захотела этого развода ни с того ни с сего, как гром среди ясного неба.

РОЗВИТА. Врач предложил, чтобы мы прибегли к искусственному оплодотворению.

МИХАЭЛЬ. Она в наше последнее совместное лето познакомилась с Вольфгангом и забеременела от него. По швейцарским законам отцом считался я. Ребенок носил мою фамилию, хотя сама она мою фамилию так и не взяла.

РОЗВИТА. Вот как это происходит. В тот момент, когда яйцеклетка созрела, тебе делают укол, который вызывает отделение яйцеклетки, и в этот день ты должна спать со своим партнером. То есть эта часть естественна.

МИХАЭЛЬ. Ее ситуация была совершенно неопределенной. Она не знала, хочет ли жить вместе с Вольфгангом.

РОЗВИТА. Если это не удается, тогда яйцеклетка извлекается оперативным путем, соединяется со спермой и потом снова внедряется.

МИХАЭЛЬ. Только три недели назад мне пришла в голову мысль, что я мог бы ей сказать: теперь у тебя есть ребенок, теперь ты можешь оставаться и со мной. Тогда я об этом не подумал.

РОЗВИТА. Во всем прочем дело обстоит так, что я должна свыкнуться с мыслью, что рожу на свет искусственное дитя… Это вовсе не плохо. Как-то я к этому привыкла.

МИХАЭЛЬ. А с Мартой я потом познакомился в 2000 году. Ей было 28, и у нее к этому времени не было желания иметь детей.