Франсуаза Саган - Днем и ночью хорошая погода (сборник)

Этьен (прочитав в свою очередь): Рак, конечно. Он очень похудел, это точно. Мне показалось, что он как будто стал меньше… Чего не скажешь о его гонорарах…

Дорис: Да-да, ладно, не будем об этом.

Этьен: А кстати, это его решение выписать Зельду, вот так, одним махом, — тебя это не удивило?

Дорис: Знаешь, три года — это так долго. И потом, появились новые законы о содержании в психиатрических лечебницах, очень и очень жесткие.

Этьен: Да, знаю, но учитывая, что он каждый месяц получал за это целое состояние…

Дорис: Он практически не вылезал из казино: Канны, Довиль, Лондон — везде побывал. Просто с ума сошел!

Этьен: Этой зимой он, наверное, сорвал неплохой банк, раз решил вот так, в одночасье, отправить нам обратно Зельду.

Дорис: Не будь циником, Этьен. В конце концов, что бы он там ни сделал, Зельда совершенно успокоилась. Я боялась, что она сразу пулей помчится в то же Монте-Карло, или на Таити, или в Сан-Франциско, и что бы мы тогда стали делать? Нет, честно, что? Ан нет, она сидит в Каренаке, и вид у нее совершенно довольный, так что нам просто повезло.

Этьен: Да-да, повезло. Она и правда довольна, сидя здесь со своим юродивым садовником. Молодчина Поль, мастер золотые руки. Кто бы мог подумать? Сумасбродка Зельда укрощена каким-то крестьянином… Как ты думаешь, Дорис, он что, как-то особенно хорош в постели?

Дорис: Меня это не касается. Ты же знаешь, я терпеть не могу разговоры на такие темы.

Этьен: Это правда: я ничего не знаю о твоей сексуальной жизни, правда и то, что она меня совершенно не волнует, даже если допустить, что она у тебя есть…

Дорис: Так вот, я считаю, что этот парень просто прелесть. Спокойный, вежливый, да и Зельде от него одна польза…

Этьен (повышая голос): Ого! С каких это пор тебя заботит, что Зельде полезно, а что нет?

Дорис: С тех пор, как она снова стала жить с нами, с тех пор, как она вылечилась.

Этьен (насмешливо): Вылечилась? Ты так думаешь?

Пауза.

Дорис (тихо): Вылечилась от своих сумасбродств, скажем так. Что с тобой, Этьен? Ты какой-то нервный. У тебя не все в порядке с Лоранс?

Этьен: Ах, прошу тебя, не впутывай Лоранс в эту историю! Лоранс не имеет никакого отношения к Ван Пеерам, да и к д’Уши́ тоже. Слава богу, Лоранс тут не живет.

Дорис: Погоди-погоди, а где же она, твоя Лоранс?

Этьен: Лоранс в Парме, вместе с Сансавериной и Стендалем. Лоранс бродит по улочкам Арля вместе с Ван Гогом. Лоранс живет в ностальгической любви Пруста. Лоранс в моих объятиях, представь себе, и я ее не выпущу.

Пауза. Дорис пристально смотрит на него и вдруг улыбается.

Дорис: Верно. Теперь самое время. Самое время.

Этьен: Самое время для чего?

Дорис (зло посмеиваясь): Самое время купить себе Антигону, милый Этьен, Антигону с маленькой ножкой; нищую студенточку из Сорбонны, которую пока еще приводят в восторг твои «бентли» и утомление жизнью. Не каждый может себе позволить Зельду, настоящую Зельду Ван Пеер. И все же, между нами говоря, Зельда Ван Пеер во всей красе — это совсем не то же самое, что какая-нибудь Антигона из Латинского квартала. Вот ты всегда говоришь о «породе»… Не скажу, что тебе ее недостает, этой породы, нет, тут другое: просто ты слишком много стал о ней говорить.

Этьен (сквозь зубы): Ты дорого заплатишь за это, малышка Дорис, очень дорого. Я всегда знал, что время от времени ты срываешься и показываешь свое истинное лицо, как другие срываются и напиваются в стельку, но обещаю, на этот раз похмелье у тебя будет тяжелое.

Дорис (довольно смеется): Ага, значит, я попала в точку?

Этьен: Нет. То, что ты до сих пор пускаешь восторженные слюни от Зельды, — твое дело. Но знаешь, все это уже несколько старомодно, все это отдает тридцатыми годами, китчем, да, все это окончательно вышло из моды, безнадежно устарело. Дорис, это уже смешно, даже вульгарно, если хочешь знать, вся эта история с Зельдой.

Дорис: А что тут такого вульгарного?

Этьен: Да все: молодая невротичка, богачка проводит три года в дорогой частной клинике и, подлечившись, выходит оттуда под ручку с каким-то чернорабочим. Лично мне эта история представляется вульгарной.

Дорис: Эта история, может быть, и выглядела бы вульгарной, если бы у нее не было другой стороны, которая, кстати, пришла в голову именно тебе.

Этьен: Она пришла в голову мне, а ты ее быстренько подхватила. Мы с тобой хорошие сценаристы, умеем подправить слабый сценарий.

Пауза.

Дорис (нежным голосом): Почему Зельда тебе так мешает? В чем она тебе мешает? Серьезно, Этьен, почему?

Этьен: Я тебе только что сказал почему — из эстетических соображений. Мне не нравится, когда по моему дому разгуливает мужлан, пусть даже в качестве успокоительного средства.

Дорис: Но ведь твой дом это и ее дом тоже? На самом деле тебе не нравится, что с этим мужланом Зельда счастлива. Ты ненавидишь ее. Она тебя унизила, и ты ее ненавидишь. Ее счастье для тебя, как нож острый, ты даже дурнеешь от этого. Да-да, Этьен, обрати внимание, злоба тебя уродует.

Этьен: Ну что ж, комплимент за комплимент. Ты тоже последи за собой, Дорис. Только ты не дурнеешь, а пухнешь. Пухнешь от чувств, которые не решаешься назвать своим именем, вечерами они бросаются тебе в лицо, твоя прелестная шейка краснеет, тебя раздувает, пучит. Хочешь, я помогу тебе подобрать им название?

Дорис (обороняясь): Не понимаю, о чем ты.

Этьен: Все ты понимаешь. Вот сидишь ты тут, на диване. Жарко, как сейчас, рядом с тобой сидит твой дорогой, всем довольный Том. Том — символ твоих личных достижений. Том — вторая пешка в примерном сообществе, в счастливой семейной паре, в этом образце стабильности. Твоя семейная жизнь, тоскливая и несокрушимая, — это твое единственное преимущество перед Зельдой, единственное, в чем ты ее перещеголяла в глазах общества.

Дорис (задрав подбородок): Да, мой брак в самом деле оказался удачным и долговечным, и я горжусь этим. Я действительно считаю, что лучше быть счастливой в браке с умным честным человеком, чем до конца своих дней гнить в лечебнице вместе с несчастными психами, набитыми золотом.

Этьен (не слушая ее): Так вот, сидишь ты тут на диване, в жару, и видишь Зельду, видишь, как она идет через комнату в своем потрясающем пастельном костюме или в рубашке и брюках, видишь ее непринужденность, изящество, видишь, как она с удовольствием пьет из запотевшего бокала, видишь, каким взглядом она смотрит на своего мужлана — взглядом, полным самых нежных ночных воспоминаний (потому что — увы! — впервые в жизни ее взгляд полон нежности)… Так вот, когда ты видишь Зельду, свободную, счастливую оттого, что она свободна, видишь, как она ходит по гостиной, ты думаешь, как целых три года она ходила кругами по комнатушке четыре на четыре метра, между выкрашенных краской стен, где температура зависела от кондиционера, и тогда, Дорис, в тебе поднимается что-то, и это «что-то» мешает тебе, стоит комком в горле, и ты начинаешь страстно желать, так страстно, как никогда ничего не желала, чтобы грянула молния или что там еще может грянуть из этого безоблачного неба, пролетела через всю комнату и убила бы Зельду — пусть только она исчезнет, потому что видеть ее ты больше не можешь.

Дорис (покраснев): И ты тоже.

Этьен и Дорис смотрят друг на друга вне себя от бешенства, но на этот раз Дорис побеждена.

Этьен (с улыбкой, ласково): Тебя мучит совесть, Дорис.

Дорис (раздраженно): Меня? Совесть? Ничего меня не мучит. То, что я сделала, я сделала для общего блага, ради тебя, ради Тома, ради завода, да, в сущности, и ради самой Зельды!

Этьен: Не для блага… для благосостояния.

Этьен и Дорис глядят друг на друга. В комнату входит Поль. Он очаровательно выглядит: джинсы, непокрытая голова. Остальные смотрят на него с измученным видом. Поль останавливается, удивленный выражением их лиц, смотрит на них и наконец улыбается.

Дорис (разбитым голосом, медленно открывая сумку): Дыни по шесть фунтов, репка на два кило, топинамбуры гигантские… Поль, вы видели?

Сцена 2

Те же декорации, полночь. У камина стоит карточный стол, которым, очевидно, недавно пользовались. В комнате Поль, Зельда и Том, у всех оживленный, радостный вид. Том — пятидесятилетний мужчина приятной наружности с высоким лбом, действительно несколько напоминающий профессора Турнесоля. На проигрывателе заканчивается пластинка.