Натюрморт с гранатами - Джавид Алакбарли
Мы ими восхищались, пытались подражать им. Но вместе с тем чётко понимали, что это очень и очень трудно. Для того чтобы рисовать не так, как все, надо было вначале научиться рисовать именно так, как положено.
Надо было пройти хорошую школу выучки, чтобы начать заниматься разными-всякими там выкрутасами. Ну а ещё, конечно, внутри тебя должна была жить огромная жажда самореализации и понимания того, что ты можешь нарисовать всё, что захочешь, и так, как ты захочешь. Но при этом внутренний магический голос, требовал, чтобы ты всё это сделал именно так, а не иначе. А ведь хорошо известно, что далеко не всем от природы дано желание и умение быть художником не таким, как все.
Искусство — штука суровая и жёстко наказывает тех, кто выбирает его для реализации каких-то своих амбициозных планов по увековечиванию собственного «я». Оно требует от любого человека, осмелившегося встать за мольберт, не только таланта, но и предельной искренности. Если её нет, то нет и настоящего искусства.
***
Этот мужчина ещё не раз приезжал ко мне. Обычно мы пили чай и молчали. Но однажды всё же разговорились. И он начал задавать вопросы. Разные и всякие. Иногда вполне ожидаемые, а порой даже провокационные.
— Говорят, что вы были в мастерской того знаменитого художника, когда там появился этот французский министр культуры.
— Да, был. Попал туда абсолютно случайно. Да и использовали меня там исключительно как рабочую силу по переноске холстов. Я же весь из себя был такой образцово-показательный и при этом ещё немножко щебетал по-французски.
— Даже так!
— Тут нечему удивляться. Ведь я вырос в совершенно уникальном бакинском дворе. Впрочем, наверное, все старые бакинские дворы того времени были по-своему неповторимы. Каждый из них имел свои особенности. Но было и нечто такое, что роднило их. Об этом можно много говорить. От ностальгии по тем удивительным временам можно даже расплакаться. Этот неповторимый дух истинного бакинства невозможно излить в словах. Он, к сожалению, почти полностью исчез, испарился, выветрился. И не подлежит восстановлению. В тех дворах жили представители многих национальностей. А ещё много разных кровей было намешано как в прошлом, так и в настоящем каждой из семей, обитающих здесь.
Сейчас, даже в самых смелых фантазиях, невозможно себе представить весь тот калейдоскоп лиц, которых занесло в Баку в период первого нефтяного бума. Но, как ни странно, не только нефтяники, но даже чьи-то любовницы и бонны из семей тогдашних нефте-баронов как-то смогли потом вписаться в советское общество. Каждый из них нашёл свою нишу. Их периодически «вычищали». Но всё равно кто-нибудь да и задерживался. Вот и учили они нас тому, что знали сами. Иностранные же языки они знали очень хорошо. Для многих из них эти языки были родными.
— Повезло вам. Об этом французском политике ходили легенды.
— Честно говоря, тогда все говорили, что если хотя бы половина из того, что о нём было известно, является правдой, то это должен быть самый удивительный человек на земле. Про него было известно, что он был лётчиком. А ещё при этом писал романы и даже получил знаменитую литературную премию за книгу о китайской революции. Был знатоком восточных языков. Вся его биография кажется каким-то нереальным вымыслом. Он ухитрился обсуждать вопросы революционной борьбы в полемике с самим Троцким. И даже выступал на Первом съезде советских писателей. При этом он ещё воевал против фашизма и в Испании, и во Франции.
— Как боевой лётчик?
— Ну да. Почти как Экзюпери. Но от Экзюпери остался «Маленький принц». И эта удивительная книжка, адресованная не то детям, не то взрослым, никогда не даст забыть о нём. А этот француз не умел писать так просто. Писать для всех. Он был настроен на абсолютно другую волну. Читать и понимать его могли только интеллектуалы.
— А вы читали?
— Урывками. Художники вообще-то не очень хорошие читатели. Так вот, я лишь один раз в жизни жалел о том, что у меня никогда не бывает денег. Я видел в Москве, в букинистическом магазине уникальную книгу этого француза. Это был такой «кирпич» в восемьсот страниц, переведённый на русский язык. Мне он был не по карману. Но всё же, когда я там же, в магазине, прочитал краткую аннотацию, то сразу понял из неё только одно — для этого француза никогда не существовало каких-либо жёстких границ между цивилизациями. И он очень много знал о влиянии и взаимодействии различных культур. Но у меня было немало информации об этом человеке и до того, как взял в руки его книгу.
— А в чём же она заключалась?
— Приведу всего лишь один пример. В те годы только ленивый не знал о том, что этот француз доверил одному талантливому художнику из Витебска разрисовать плафон знаменитой парижской «ГрандОпера». Вы представляете себе, что это такое? Весь мир считает Париж центром искусства. А для каждого французского художника делом чести является желание приобщиться к истории этого великого театра. Это же означает не только то, что в театральных буклетах, на ряду с великими людьми, будет упомянуто и ваше имя. Это ваш билет в бессмертие.
— И такую работу вдруг отдали не французу?
— Да. Просто поразительно! Вы представляете себе, какая бомба разорвалась во французском обществе?! Очевидно, что каждый парижский художник должен был возненавидеть этого министра культуры. Они и ненавидели. Но сделать ничего не могли. Ведь этому французу так никто, ничего и никогда не смог запретить. У него была индульгенция от самого президента страны.
Тот считал, что пока этот блестящий интеллектуал является министром культуры, никакая посредственность не сможет приблизиться к французскому искусству и литературе. Был убеждён в том, что если на страже культурных интересов нации стоит такой великий человек, с ней всё будет хорошо.
— И что же там происходило, в этой мастерской?
— Это очень долгий разговор. К тому же прошло много лет и я всё это уже плохо помню. Но может быть, как-нибудь потом я и расскажу вам об этом. Если у вас найдётся время и желание выслушать меня.
Он уехал. Я же пытался успокоиться. Но мне не удалось это сделать. Бессонница терзала меня до самого утра. Переделав все свои дела, я попытался поспать днём. Не получилось. Этот разговор каким-то образом растревожил меня и заставил вернуться в прошлое.
Так и не совладав со своими эмоциями, я встал за мольберт и начал рисовать. Работал, как говорится, до полной потери пульса. Совершенно обессиленный я свалился на свой допотопный
