Эжен Ионеско - Орифламма
— Вам что — больше заняться нечем? — спросил он.
— Я никому не мешаю, господин полицейский, — тихим, робким голосом ответил солдат. — Не я же остановил машину.
— Негодяй! Из-за твоего букета мотор и не заводится! — не унимался полицейский и дал солдату пощечину. Тот не сказал ни слова. Тогда полицейский вырвал у него букет и отбросил далеко в сторону.
Я рассвирепел. Страна катится в пропасть, если полиция командует армией.
— Вы что лезете не в свое дело? — спросил полицейский, повернувшись ко мне.
А ведь я ничего не говорил. Должно быть, мои мысли было нетрудно угадать.
— И вообще, что вы здесь делаете?
Я объяснил ему, в чем дело, и попросил совета и помощи.
— У меня в руках все необходимые доказательства, убийцу можно арестовать. Я должен добраться до префектуры. А идти еще далеко. Может быть, меня кто-нибудь проводит? Я друг комиссара, архитектора.
— Это не мое дело. Я регулировщик.
— И все же…
— Не моя это работа, понимаете? Ваша история меня не волнует. Раз вы приятель шефа, так и идите к нему, а меня оставьте в покое. Куда идти, знаете? Вот и катитесь.
— Хорошо, господин полицейский, — вежливо, хотя и через силу, ответил я. — Хорошо, господин полицейский.
— Дай пройти господину, — с грубой иронией в голосе сказал полицейский своему коллеге, стоявшему у дерева.
Тот знаком показал мне, что я могу пройти. Когда я с ним поровнялся, он с ненавистью прошипел:
— Ненавижу вас! — хотя, по идее, я должен был сказать это. Вскоре я оказался совершенно один на пустой улице, грузовики остались далеко позади. Я спешил и шел прямо по направлению к префектуре. Смеркалось, ветер свежел, мне было неспокойно. Успеет ли Эдуар? И я все не мог успокоиться после встречи с полицейскими: они только и знают, что действовать на нервы да выговаривать, но когда они вам по-настоящему нужны, когда речь идет о вашей безопасности… и не только о вашей!.. — их не дозовешься!
Слева, домов больше не было. С обеих сторон — серые поля. Эта дорога, или проспект, с трамвайными рельсами все не кончалась. Я шагал, шагал: лишь бы не опоздать, лишь бы не опоздать!
Внезапно он предстал передо мной. Никаких сомнений — это был убийца. Кругом лишь уснувшие просторы. Ветер погнал по дороге старую газету. В нескольких сотнях метров за спиной убийцы на фоне заходящего солнца вырисовывалось здание префектуры. Из только что подошедшего трамвая — остановка была возле префектуры — выходили люди, казавшиеся на таком расстоянии очень маленькими. Никакой помощи ждать не приходилось, они были слишком далеко, даже если бы я закричал.
Я стоял окаменев, как парализованный. «Поганые полицейские, — думал я, — они специально отпустили меня одного, зная, что убийца тут. Они хотят, чтобы это выглядело как простое сведение счетов!»
Мы стояли друг против друга, нас разделяло всего метра два. Я молчал и внимательно смотрел на него. Он тоже меня разглядывал, посмеиваясь.
Это был немолодой человек, худощавый, довольно хилый, небритый. Он казался намного слабее меня. На нем было старое грязное габардиновое пальто с оторванными карманами, на ногах — стоптанные, рваные башмаки, из дыр торчали пальцы. На голове — мятая, бесформенная шляпа. Одну руку он держал в кармане, в другой сжимал нож с огромным лезвием. Он смотрел на меня своим одним глазом, из которого, казалось, исходит тот же ледяной свет, что отражало лезвие ножа.
Никогда не встречал я такого жестокого взгляда, такого твердого и в то же время такого — почему? — яростного. Взгляд неумолимый, как у змеи, как у тигра-убийцы. Никакое слово, дружеское или властное, никакие аргументы не могли на него подействовать. Никакие обещания счастья, никакая вселенская любовь не могли бы его тронуть, никакая красота не могла бы его смягчить, а ирония — пристыдить, все мудрецы мира не смогли бы заставить его понять бессмысленность его преступлений.
Слезы святых скатились бы, не оставив следа, по этому глазу, лишенному века. Христово воинство тщетно всходило бы ради него на Голгофы.
Медленно я вытащил из карманов два пистолета, молча направил их на убийцу. Он не шевелился. Я опустил пистолеты, руки мои безвольно повисли. Я почувствовал, что обезоружен, надежда покинула меня: что могут пули, что может моя жалкая сила против холодной ненависти, упрямство — против бесконечной энергии этой абсолютной жестокости, не подчиняющейся разуму, не знающей пощады?
Орифламма
— Почему, — спросила меня Мадлен, — ты не заявил вовремя о его смерти? Или не избавился от трупа раньше, когда сделать это было проще?
Ах! Я ленив, апатичен, неорганизован и так устал, что ничего не могу делать. Я никогда не помню, куда засунул свои вещи. Я всегда трачу на поиски кучу времени, дергаюсь, извожу себя, разыскивая их по ящикам, залезая под кровати, роясь в чуланах, двери которых всегда за мной захлопываются. Я начинаю столько всего, чего никогда не заканчиваю, бросаю свои проекты на полдороге, все планы оставляю невыполненными. А раз нет настоящей цели, нет и силы воли!.. Если бы не приданое моей жены, если бы не ее скудные доходы…
— Уже десять лет прошло!.. В доме уже попахивает. Соседи волнуются — спрашивают, откуда этот запах. Рано или поздно они узнают… И все из-за твоей безынициативности. Придется теперь все рассказать полиции. Шуму будет!.. Если бы мы хоть могли доказать, что он действительно умер десять лет назад: десять лет — это срок давности!.. Заяви ты вовремя о его смерти, сейчас нам бы уже ничего не грозило!.. Никаких волнений!.. Нам не пришлось бы прятаться от соседей, мы могли бы, как все, принимать гостей!..
«Но, Мадлен, послушай, нас бы арестовали, срок давности тогда еще не истек, десять лет назад нас посадили бы в тюрьму или отправили на гильотину, это же очевидно!» — хотел ответить я. Попробуйте объяснить женщине, что такое логика!.. Я не стал ее перебивать и старался не слушать.
— Из-за него у нас все так плохо! Ничего не получается! — продолжала вопить Мадлен.
— Это лишь твои предположения.
— К тому же он занимает самую красивую комнату в квартире — нашу спальню, где мы провели наш медовый месяц!
Должно быть, в десятитысячный раз я сделал вид, что направляюсь в туалет, а сам повернул по коридору налево, чтобы посмотреть на мертвеца в его комнате.
Я открыл дверь. Надежда оказалась тщетной: сам по себе он не исчезнет никогда. Он вырос еще больше. Скоро ему потребуется второй диван. Борода у него уже до колен. С ногтями проще — их ему стрижет Мадлен.
Послышались ее шаги. Мне никогда не удавалось побыть с трупом наедине. Несмотря на бесчисленные меры предосторожности, она всякий раз заставала меня врасплох. Подозревала меня, шпионила за мной, не давала мне свободы передвижения, звала меня, следила за мной, всегда была рядом.
У меня бессонница. У Мадлен — нет. Несмотря на несчастье, на нас свалившееся, спит она очень хорошо.
Иногда, посреди ночи, в надежде воспользоваться темнотой и сном Мадлен, я аккуратно, чтобы не заскрипели пружины, встаю с постели, затаив дыхание, добираюсь до двери, но едва дотягиваюсь до дверной ручки, как зажигается лампа на тумбочке. Мадлен, уже спустив ногу на пол, окликает меня: «Куда ты? К нему? Подожди меня!»
В другой раз, думая, что она занята на кухне, я спешу в комнату мертвеца с безумной надеждой побыть с ним наконец хоть несколько секунд без свидетелей. Она уже там — сидит на диване, держа покойника за плечо в ожидании моего появления.
Так что и на этот раз я не удивился, когда увидел, что Мадлен идет за мной по пятам, готовая, по своему обыкновению, осыпать меня упреками. Когда я обратил ее внимание, как красиво, сверкая в полутьме комнаты, горят глаза у мертвеца, она, совершенно бесчувственная к очарованию этого довольно-таки необычного зрелища, воскликнула:
— За десять лет ты не удосужился закрыть ему глаза!
— Верно, — с жалким видом согласился я.
— Как же можно, — продолжала она, — быть таким легкомысленным? Ты не можешь утверждать, что у тебя не было времени — ты целыми днями ничего не делаешь!
— Не могу же я думать обо всем!
— Ты ни о чем не думаешь!
— Хорошо. Я знаю. Ты мне это говорила сто тысяч раз!
— Если знаешь, почему не исправляешься?
— Ты сама могла, между прочим, опустить ему веки!
— Нет у меня других дел, как все время бегать за тобой и начинать, что ты не собираешься продолжить, заканчивать, что ты не доделал, повсюду наводить порядок. 'На мне — вся квартира, кухня; я стираю, готовлю, натираю паркет, меняю белье ему и тебе, вытираю пыль, мою посуду, пишу стихи, которые потом продаю, чтобы пополнить наши жалкие доходы, пою при открытом окне, чтобы соседи не догадались, что у нас что-то не так, — ты же прекрасно знаешь, что служанки у нас нет. А с тем, что ты зарабатываешь… если бы не я…
