Леонид Андреев - «Gaudeamus»
Лиля. Петровский, молчите там!
Дина. Ничего, Лиля. Товарищи, сейчас придет один господин, то есть не господин, а студент, я не знаю, как назвать.
Петровский. Начало полно захватывающего интереса — кто же он, Дина, господин или студент?
Лиля. Петровский, свинство.
Дина. Нет, очень серьезно. Стамескин, Онучина, будьте добры, послушайте меня, дело касается нашего землячества. В субботу у нас собрание, и я и вот Александр Александрович, мы хотели предложить нового члена.
Костик. Стародубовец?
Тенор. Нет, какой-то дальний.
Костик. Тогда нельзя, и толковать нечего. Мы не можем не соблюдать устава.
Гриневич (проходя мимо Онуфрия, тихо). Свиньи!
Дина. Нет, послушайте меня. Это очень милый, даже очаровательный человек, но только, кажется, очень несчастный. Дело в том, что ему сорок восемь лет, он уже седой, даже белый, и нынешнею осенью он поступил в университет. Так странно и трогательно видеть его в мундире.
Козлов. Позвольте — это его я встретил, значит, на Никитской. И еще подумал, что это за форма такая, совсем студенческая. Так это он?
Лиля. И я его видела в театре. Такой удивительный, нам с Верочкой он очень понравился.
Стамескин. Кажется, юрист. Я его раза два встречал в университете.
Онуфрий. Бывает на лекциях, не то что ты, Сережа.
Дина. Ну да, этот самый. Давно когда-то, еще студентом, он был сослан в Сибирь, там женился, но жена и ребенок отчего-то у него умерли, и вот… ну, да он сам расскажет, он так трогательно об этом говорит. Очень милый! И я хотела, чтобы вы до собрания сами познакомились с ним, во всяком случае это интересно…
Лиля. Еще бы не интересно! Ведь это совсем как Фауст: был стариком, вдруг сделался молодой, студент, на лекции ходит.
Петровский. Ну, не совсем молодой… Неужели ему сорок семь лет?
Дина. Сорок семь или сорок восемь, наверное не знаю. Он очень сохранился, лицо моложавое, почти без морщин и такое… чистое; и хорошая фигура. (Улыбаясь.) Он умеет и одеться.
Тенор. И нарочно покороче стрижет волосы — a я бы на его месте такую белую гриву запустил. Ха-ха!
Лиля. Ну, пустяки, только бы не лысый. Ужасно боюсь лысых…
Козлов. Да о чем вы, господа? Лысый не лысый, тут речь о деле идет, а они… Как твое мнение, Костик — выскажись, как наш председатель, ты и устав блюдешь.
Костик. Нельзя принять. Какая бы там у него душа и шевелюра не была, а раз он не стародубовец — в землячество принять нельзя. Пусть идет в свое.
Дина. У него своего землячества нет: та гимназия, где он когда-то учился, не то совсем закрыта, не то перенесена в другой город.
Онуфрий. Вот Мафусаил!
Стамескин. Я стою за прием. (К Онучиной.) Вы также?
Онучина. Я также. Конечно, принять!
Козлов. (вызывающе). Это на каком же основании, Стамескин? Вообще я замечаю, что вы и ваши товарищи совсем не намерены считаться с уставом. Вы проваливаете ссуды, требуете, чтобы деньги шли на посторонние землячеству цели…
Онучина. Мы не считаем их посторонними.
Петровский. Господа, господа, здесь не собрание! Успеете в субботу наругаться, ей-Богу!
Козлов (сердито). Молчи, тетя! Я нахожу, что Стамескин своими отступлениями…
Костик. Погоди, Козлов. Стамескин, не хотите ли вы изложить вашу точку зрения? Погоди же, Козлов.
Лиля. Я тоже стою за принятие Старого Студента.
Костик. Да успеете вы, Лиля! Стамескин, за вами слово.
Стамескин встает, закладывает руки за спину и говорит медленно, слегка в нос.
Стамескин. Я нахожу, что вы, господа, ставите себя в очень тесные рамки, в которых скоро задохнетесь от неимения настоящего, живого дела. В то время, когда люди стремятся к слиянию в естественные большие группы, вы устанавливаете какие-то внешние незначительные и даже смешные признаки…
Козлов (нетерпеливо). Что же, по вашему мнению: и студенческий мундир — только внешний признак?
Стамескин. Если только вы в нем не родились… Но и тогда он будет только цветом вашей кожи и, стало быть, остается признаком внешним…
Гриневич. Нет, позвольте! Я хочу сказать! О выборах мы потом поговорим, — вы вот что скажите мне…
Костик. Господа! Так нельзя же!
Онуфрий. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.
Гриневич. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?
Смех.
Блохин. Верно!
Гриневич. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал — верно, господин Стамескин, или нет?
Стамескин (после некоторого молчания). Верно.
Онуфрий. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.
Шум, смех, восклицания:
— Какая ерунда.
— Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.
— А птицы могут петь?
— Какие птицы?
— Петухи, например.
— Господа, нужно серьезно… Стамескин, объяснитесь.
— Тише. Тише.
Стамескин. Извольте… Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна…
Гриневич. В бой идут с музыкой!
Стамескин. Их ведут с музыкой.
Дина. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.
Стамескин. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, — и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: молчание храброго — вот истинный ужас для его врага.
Онуфрий (восторгаясь). Вот нос, Сережа!
Кочетов. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.
Стамескин. По действиям.
Козлов. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.
Стамескин (смеется слегка в нос). Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание — вот песнь восставшего.
Дина. Браво!
Многие присоединяются к ее возгласу.
Веселые голоса.
— Что, брат Гринюша, поджал хвост?
— Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.
— Попробуй, убеди такого, — его и Шаляпин не проберет.
— Безумству храбрых поем мы песню. Вот так песня!
— Нет. Хорошо. Молодец, Стамескин!
Блохин. Ну, а дома… петь можно?
Онуфрий. Тебе, Сережа, и дома не советую. Пой, брат, молчанием — у тебя это здорово выходит. Тогда ты — страшен.
Смех. Смеется добродушно и Стамескин.
Стамескин (как бы припомнив). Я забыл сказать: вот есть еще влюбленные — так те всегда могут петь.
Смех.
Костик. А про земляка-то и забыли. Надо же кончить, господа.
Дина. Тише!..
Входит Старый Студент.
Ст. студент (здороваясь). Простите, Дина, несколько запоздал. Не мог отказать себе в удовольствии дослушать до конца «Травиату».
Дина. Здравствуйте, Петр Кузьмич. Ну вот, позвольте познакомить — это мои товарищи-стародубовцы. Тут не все: нас в землячестве много, тридцать пять человек. Стамескин… Константин Иванович, наш председатель… Ну, да потом сами разберетесь, а то все равно сразу всех не упомните. Это Онучина. Чаю хотите? Сейчас будет горячий чай.
Ст. студент. Сердечно благодарю, с удовольствием выпью стакан. Как у вас весело! Я уже из прихожей услышал ваш молодой и веселый смех.
Онуфрий. Да, ничего себе. За твое здоровье, Сережа.
Несколько секунд неловкого молчания.
