Борис Акунин - Зеркало Сен-Жермена

(1901 год)

Вован оборачивается к зеркалу, в руке у него револьвер Томского.

Вован: А, ты еще одну волыну припас! Получи, урод!

Палит в зеркало. Звон разбитого стекла. Из-за двери доносится пронзительный женский вскрик. Вован тупо смотрит на зеркало.

Граммофон взвывает «О, где же вы, дни любви?».

Вован (мельком оглянувшись): У, совсем ужрались... Але, ты где? Я тя завалил или нет? (Сует голову в раму. Тупой стук. Хватается за лоб.) Не понял! (Оборачивается, смотрит на комнату.) А мебель где? Гарнитурчик, Италия, восемь тонн баксов! (Вертит головой во все стороны. Застывает при виде черного окна, из которого исчезло высотное здание.) Эй-эй, куда елку задевали!

В дверь стучат.

Вован хочет вытереть рукой нос и натыкается на подкрученные усы.

Вован: Что за глюки? Братва прикололась, в шампусик грибца натерла! (Дергает себя за ус.) Ай! (Пятится назад, задевает каблуком валяющуюся на полу папку. Подбирает. Читает.) «Дражайшему Константину Львовичу отъ признательныхъ сослумсивцевъ въ ознаменованье Нового 1901 года!» Какого, блин? Девятьсот первого?! (Бросается к окну.) Это че за Замухранск? Ну, кто-то ответит! (Поворачивается к зеркалу, хлопает себя по лбу.) Е-мое! Чего дед-то полоскал? Чокнуться, желание... В натуре? Без булды?! А че я такого сказал? Сибирского здоровья, прухи ломовой... Чтоб круче всех... (Лезет в карман за бумажкой и только теперь замечает, что одет не в блейзер, а в сюртук и брюки со штрипками.) Мама моя! Я ж когда чокался, ляпнул «Век воли не видать!». Что же мне теперь, сто лет тут на киче париться? (Кидается к раме, колотится в стену.) Дедушка! Родненький! Выпусти! Пущу тебя на первый этаж! Падла буду пущу! Воще, блин, съеду, только не кошмарь!

В дверь стучат снова, громко сразу несколько человек.

Голос Солодовникова: Томский, вы что, стрелялись? Не валяйте дурака! Глупо, право глупо! Зинаида Аркадьевна в обмороке. Я слышал ваш голос, значит, вы живы! Мы выломаем дверь!

Звук ударов. Вован вжимается в стену. Затравленно озирается по сторонам, щупает свою одежду.

Вован: Евроремонт, люксовый прикид. Я че тут у них, центровой? А эти чего? Е-мое, в каком там у них году революция была? Типа Великий Октябрь? Щас, щас... (Лихорадочно трет лоб.) Эти на ворота лезут, а там эти сидят, шишаки с олигархами. (Пантомимически изображает картину штурма Зимнего.) Как это... «Бежит матрос, бежит солдат, шмаляют на ходу. Трата-та-та, трата-та-та в каком-то там году». В каком, блин, не в девятьсот первом? Говорила мать: учись, Вовка, дурнем вырастешь...

Голос Солодовникова: Ломом ее, ломом! Томский, вы откроете или нет?

Вован (выставляет вперед руку с револьвером): Я не томский, а раменский! Задешево не возьмете, пролетарии штопаные! Замочу!

Дверь распахивается, в комнату с разбегу влетают двое мастеровых с ломами, за ними Солодовников. Вован уже хочет стрелять, но мастеровые сдергивают картузы и кланяются.

Первый мастеровой: Извиняйте, барин.

Второй мастеровой: Нам их степенство велели (показывает на Солодовникова).

Солодовников: Константин Львович, что за ребячество! Зеркало прострелили, а оно, сами говорили, фамильное. Значит хороших денег стоит. Уберите вы это (презрительно показывает на револьвер). Меня на мелодраму не возьмешь, не из таких-с. Я человек деловой. Извольте вернуть деньги!

Вован: Так это че, наезд? Во блин, сто лет прошло, ни банана не поменялось. Спокуха, деловой, не мети пургу. Обрисуй толком: сколько?

Солодовников: Как «сколько»? Будто вы не знаете! Сто тысяч!

Вован: Костян тебя на сто тыщ зеленки выставил? Круто!

Солодовников: Какой еще зеленки? Вы что, решили сумасшедшего изобразить? Не выйдет! С вас сто тысяч рублей!

Вован (опускает револьвер): Рубле-ей? А че ты тогда цунами погнал? Еще деловой! Обижаешь, братан. Чтоб Костька по мелочевке крысятничал? Давай по-людски края разведем. Мы ж не в колхозе за сто кубов деревяшек разборку затевать.

Солодовников: Господин Томский, не морочьте мне голову. Я последний раз спрашиваю: вы намерены вернуть долг?

Вован: Какой базар. Если на счетчик ставить не будешь, разойдемся. Недельку отслюнишь?

Солодовников (напряженно хмурясь): Вы не шутите? Вы и в самом деле через неделю вернете в кассу все деньги?

Вован: Не такой человек Костя Томский, чтоб фуфло толкать.

Солодовников: Дайте слово чести, иначе не поверю.

Вован (чиркнув себя большим пальцем по горлу): Сука буду. Мое слово железняк.

Вбегает Зизи.

Зизи: Констан, ты жив? (Замирает на месте. Выражение лица из взволнованного делается презрительным.) Ну разумеется. Как я могла подумать... Подлецы не стреляются. Уйдите, Вениамин Анатольевич. Я заложу бриллианты, возьму в долг у папа. – Вы получите ваши деньги.

Солодовников: Что ж, неделю, пожалуй, дам. Ну-с (усмехается), не буду мешать семейной сцене. Константин Львович, Зинаида Аркадьевна.

С поклоном удаляется. Мастеровые тоже уходят.

Вован (глядя вслед Солодовникову): Лох однозначный. Даже расписки не взял. Поглядим еще, какой ты деловой. (Поворачивается к Зизи.) Ты погоди пока у попа своего башлять. Он, поп этот, какой навар берет? Если больше десяти в месяц, ну его в трынду. Сам разберусь.

Зизи: Низкий человек! Гнусный развратник! Солодовников все мне рассказал. Я требую объяснений!

Подходит к Вовану и бьет его по щеке. Под звук смачной пощечины свет слева гаснет и зажигается справа.

(2001 год)

Томский стоит спиной к зеркалу и удивленно озирается. Голоса за дверью поют «И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди».

Томский: Никогда не думал, что Смерть это Зазеркалье. Так вот о чем писал Льюис Кэррол! Алиса просто умерла! Хм, та же комната, но какая странная. (Оборачивается к зеркалу.) И ты здесь, холуйская морда! Томский и на том свете оскорблений не прощает! (Бьет по зеркалу кулаком.) Черт! (Нянчит ушибленную руку. Потом челюсть у него отвисает. Он начинает жестикулировать перед зеркалом, хватать себя за щеки, за нос.) А-а-а! Кто это? Это я?! Какой ужас! Неужто правы буддисты со своим перерождением душ? За не праведную жизнь меня вернули на предыдущую стадию развития, разжаловали в хамы! Но это нечестно! Я же не буддист! Или им тут все равно, в кого ты верил и верил ли вообще? (Видит небоскреб в окне.) Боже мой, что это? (Подбегает к окну.) Точь-в-точь как в журнале «Созерцатель» Город Будущего! Только аэровелосипеды по небу не летают! Я в раю или в аду? В рай мне вроде бы не за что... А если это ад... (Замечает на стене календарь с девицей, подходит, вставляет в глаз монокль, оценивающе склоняет голову.) ...То здесь не так уж скверно. Какая смелость, какая точность деталей! Сколько жизни! Чья это работа? (Ищет подпись художника.) С каким годом? С 2001-м? Я в 2001 году? (Снова оглядывается на окно, потом вдруг падает на колени и воздевает руки к небу.) Господи Всеблагий Всемогущий, прости, что не верил в Тебя и усомнился в Тебе! Ты услышал мое моление и внял ему! Раз я не желал жить в двадцатом веке, ты сразу перенес меня в двадцать первый! Верую, Господи, верую! (Экстатически крестится.) Ты перенес меня в невообразимо прекрасный, изумительный век, где нет ни Солодовниковых, ни репараций! (Снова подбегает к окну.) О, какие дома! Какие авто! Какая иллюминация! А это что? Стихи. "В новом годе и новом веке снова с заботой о человеке. Блок «Отечество Вся Россия». Что за Блок? Уж не Сашура ли, сынок Сэнди Кублицкой? Мальчик, кажется, пишет стихи. Должно быть, в двадцатом столетии стал знаменитым поэтом, вроде Пушкина, сочинил патриотические стихи. «Отечество вся Россия», хорошее название. (Умиленно всхлипывает. Смотрит на портрет Вована.) А у меня тут висел «Портрет неизвестного». (Вздыхает.) По семейному преданию, писан с самого графа Сен-Жермена. Эх, поди, Солодовникову достался...

Дверь открывается, входит Клавка. Подбоченясь, смотрит на Томского.

Клавка: Ну, жлоб, надумал?

Томский смотрит на нее, потрясенный небесной красотой секретарши, а еще более ее мини-юбкой. Закрывает ладонью глаза, словно ослепленный, и свет гаснет.