Альфред Де Мюссе - Лоренцаччо
Маркиза. Прощайте, Лоренцо, возвращайтесь скорей!
Кардинал. Маркиза, слезы эти лишние. Не скажешь ли, что брат мой отправляется в Палестину? Думаю, в своих владениях он не подвергается особым опасностям.
Маркиз. Брат мой, не осуждайте этих прекрасных слез. (Обнимает жену.)
Кардинал. Я хотел бы только, чтоб честность не принимала такой внешности.
Маркиза. Разве честность не знает слез, синьор кардинал? Разве все они — удел раскаяния или болезни?
Маркиз. Нет, клянусь небом! Ведь лучшие слезы — удел любви. Не стирайте этих слез с моего лица, ветер сделает это в дороге; пусть они сохнут медленно. Что же, дорогая, вы не даете мне поручений к вашим любимцам? Неужели я не должен, как обычно, обратиться с трогательной речью от вашего лица к скалам и водопадам нашего старого поместья?
Маркиза. Ах, бедные мои водопадики!
Маркиз. Это верно, дорогая, они совсем загрустили без вас. (Тише.) Не правда ли, когда-то они были веселые, Риччарда?
Маркиза. Увезите меня!
Маркиз. Я бы сделал это, если б был безумен, а оно почти что так, хотя с виду я — старый солдат. Но оставим это; дело ведь в нескольких днях. Пусть моя милая Риччарда увидит свои сады тогда, когда они станут мирны и безлюдны; грязь, которую занесут туда ноги моих крестьян, не должна оставить следов в ее любимых аллеях. Мое дело — считать старые стволы деревьев, что напоминают мне о твоем отце Альберике, и все травинки лесов; арендаторы и их быки — всем этим ведаю я. Но как только я завижу первый весенний цветок — всех за дверь и еду за вами.
Маркиза. Первый цветок на нашей чудной лужайке всегда дорог мне. Зима такая длинная! Мне всегда кажется, что эти бедные цветы никогда не вернутся.
Асканио. Ты на какой лошади едешь, отец?
Маркиз. Идем со мной на двор, увидишь ее. (Уходит.)
Маркиза остается одна с кардиналом. Молчание.
Кардинал. Не сегодня ли вы просили меня, маркиза, выслушать вашу исповедь?
Маркиза. Увольте меня от этого, кардинал. Может быть, сегодня вечером, если у вашего высокопреосвященства есть время, или завтра, как вам будет угодно. Сейчас я не принадлежу себе. (Идет к окну и жестом прощается с мужем.)
Кардинал. Если бы верному служителю бога дозволены были сожаления, я завидовал бы судьбе моего брата. Такая короткая поездка, такая простая, такая мирная! Посетить одно из своих владений, до которого отсюда всего лишь несколько шагов! Отлучка на неделю, — и столько грусти, такая нежная грусть, хотел я сказать, при прощании с ним! Счастлив тот, кто после семи лет брака сумеет заслужить такую любовь! Ведь семь лет, не так ли, маркиза?
Маркиза. Да, кардинал, моему сыну шесть лет.
Кардинал. Были ли вы вчера на свадьбе у Нази?
Маркиза. Да, была.
Кардинал. И герцог — в костюме монахини?
Маркиза. С чего это вам понадобился герцог, да еще в костюме монахини?
Кардинал. Мне говорили, что он был так одет; возможно, что мне налгали.
Маркиза. Он действительно был так одет. Ах, Маласпина, для церкви теперь настали печальные дни!
Кардинал. Можно чтить церковь, а в веселый час нарядиться в одеяние какого-нибудь ордена, и притом без умысла, враждебного святой католической церкви.
Маркиза. Опасен пример, а не умысел. Я не такая, как вы, меня это возмутило. Правда, я как следует не знаю, что разрешают и что запрещают ваши таинственные правила. Бог знает, куда они ведут! Тот, кто кладет слова на наковальню и молотом и напилком истязает их, не всегда размышляет о том, что слова эти представляют мысли, а мысли эти — деяния.
Кардинал. Ну, полно! Герцог молод, маркиза, и я побился бы об заклад, что нарядный монашеский костюм восхитительно шел к нему.
Маркиза. Нельзя лучше! Недоставало лишь нескольких капель крови его двоюродного брата Ипполито Медичи.
Кардинал. И колпака свободы, не правда ли, сестрица? Какая ненависть к бедному герцогу.
Маркиза. А вам, его правой руке, вам безразлично, что герцог Флорентийский — наместник Карла Пятого, светский комиссар папы, вроде Баччо — комиссара духовного? Вам, брату моего Лоренцо, безразлично, что солнце, наше солнце отбрасывает на цитадель немецкие тени? Что устами всех здесь говорит кесарь? Что разврат служит сводником рабства и звенит своими бубенцами, когда народ рыдает? О! Духовенство в случае надобности зазвонило бы во все колокола, чтобы заглушить эти рыдания и разбудить императорского орла, если бы он задремал на наших бедных крышах. (Уходит.)
Кардинал (один, приподымает стенной ковер и вполголоса зовет). Аньоло!
Входит паж.
Что нового сегодня?
Аньоло. Вот письмо, монсиньор.
Кардинал. Дай мне его.
Аньоло. Ах! Ваше высокопреосвященство, это грех.
Кардинал. Ничто не может быть грехом, когда повинуешься приказаниям служителя римской церкви.
Аньоло отдает письмо.
Забавно слышать неистовства бедной маркизы и видеть, как она, заливаясь республиканскими слезами, бежит на любовное свидание с дорогим тираном. (Вскрывает письмо и читает.) "Или вы будете моей, или станете источником бедствий для меня, для себя и для наших семейств". Стиль герцога лаконичен, но не лишен силы. Удалось ему или не удалось убедить маркизу — вот что нелегко узнать. Два месяца, как он довольно усердно волочится за нею. Это много для Алессандро; этого должно быть вполне достаточно для Риччарды Чибо. (Отдает письмо пажу.) Отдай своей госпоже. Ты нем по-прежнему, не так ли? Надейся на меня. (Протягивает ему руку для поцелуя и уходит.)
Сцена 4
Двор во дворце герцога. Герцог Алессандро на террасе, пажи проезжают лошадей. Входят Валори и синьор Маурицио.
Герцог (обращаясь к Валори). Ваше высокопреосвященство получили нынче утром вести от римского двора?
Валори. Павел Третий шлет вашей светлости тысячу благословений и самые горячие пожелания благополучия.
Герцог. Лишь пожелания, Валори?
Валори. Его святейшество опасается, как бы чрезмерная снисходительность герцога не создала ему новых опасностей. Народ плохо свыкся с неограниченной властью, и кесарь во время своего последнего путешествия, кажется, то же самое говорил вашей светлости.
Герцог. Вот, ей-богу, отличная лошадь, синьор Маурицио! О, что за дьявольский круп!
Синьор Маурицио. Великолепный, ваша светлость.
Герцог. Итак, господин папский уполномоченный, нужно еще обрезать кой-какие дурные ветви. Кесарь и папа сделали меня монархом; но, клянусь Вакхом, в руку они мне вложили скипетр, от которого уже за милю отзывает топором. Ну так что же, Валори, в чем дело?
Валори. Я священник, ваша светлость; если слова, которые мой долг велит мне передавать в точности, подвергаются столь суровому суду, сердце мое не позволяет мне что бы то ни было прибавить к ним.
Герцог. Да, да, я знаю, вы славный человек. Вы, клянусь богом, единственный честный священник, которого я встретил в моей жизни.
Валори. Государь, честность не утрачивается и не приобретается ни под каким одеянием, а среди людей больше бывает добрых, чем злых.
Герцог. Итак, никаких объяснений?
Синьор Маурицио. Не разрешите ли сказать мне, государь? Все это легко объяснить.
Герцог. Ну?
Синьор Маурицио. Бесчинства двора раздражают папу.
Герцог. Что ты сказал?
Синьор Маурицио. Я сказал: бесчинства двора, ваша светлость. Поступкам герцога может быть судьей только он сам. Лоренцо Медичи — вот кого требует папа, как бежавшего от суда.
Герцог. От его суда? Насколько мне известно, он никогда не оскорблял ни одного папы, кроме Климента Седьмого, моего покойного кузена, который теперь пребывает в аду.
Синьор Маурицио. Климент дал уйти из своих владений распутнику, который под пьяную руку обезглавил статуи на арке Константина. Павел Третий не может этого простить благородному представителю флорентийского разврата.
Герцог. Ах, черт возьми! Алессандро Фарнезе — забавный малый! Если его пугает разврат, то отчего он не обратит внимания на своего незаконного сына, прелестного Пьетро Фарнезе, который так мило обходится с епископом в Фано! Казнь этих статуй всплывает всякий раз, как речь заходит о бедном Ренцо. По-моему, это забавно — отрезать головы всем этим каменным мужам. Я, как и все, покровительствую искусствам, и у меня первые художники Италии; но мне совсем непонятно почтение папы к этим статуям, которые он завтра же отлучил бы от церкви, если бы они были из плоти и крови.
