Люди этого часа - Север Феликсович Гансовский

Л и д а. А откуда они узнали, что наш?

А н н у ш к а. Сначала по звуку — у него звук такой не тонкий, не противный, как у немецких самолетов. А потом уж просто так увидели, что наш. Он же низко пролетел… Сейчас дальше побегу рассказывать. Сколько время?

В а р я. Часов восемь, наверное.

А н н у ш к а. Ой, комендантский час уже, а я бегаю! Как бы не схватил патруль. Ну, все равно — до Голышевых добегу, скажу. Ведь если самолеты летают, может быть, и наша армия совсем близко, а?

Пауза.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Вспомнил.

Л и д а. Что?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Новость вспомнил. Плохую.

В а р я. Какую новость, Федор Николаевич?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Да вот, Лиде-то я все хотел сказать… Сбили этот самолет.

А н н у ш к а. Сбили?!

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Сбили. И летчиков немцы захватили. Двоих. Молодые еще совсем ребята. Кто видел, говорят, мальчики почти.

В а р я. А может быть, неправда?

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Правда. Это многие видели. Он приземлился, за железной дорогой, на лугу. И немецкие самолеты за ним гнались. Утром, рано-рано, только рассвело. Видели, как из поста немцы стреляли по летчикам, а потом побежали за ними. И взяли.

В а р я. Эх! (Сжимает руки.)

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Может быть, и не надо было рассказывать? Вы бы порадовались.

Пауза.

А н н у ш к а (садится). Что же мне рассказывать теперь? Что он пролетел или что его сбили? Про плохое или про хорошее?

В а р я (встает). Я бы рассказывала про хорошее. Хоть его и сбили, но он пролетел. Наш самолет, над нашим городом. Выходит, врут фашисты, что авиацию уничтожили.

А н н у ш к а (встает). Ой, зря я к вам зашла. Я всю бы ночь была такая радостная-радостная. (Всхлипывает.)

В а р я. И все равно не вешай носа.

А н н у ш к а. Ладно, побегу. Все равно буду рассказывать. И к Голышевым забегу и к Игнатьевым. Пока, девчонки. (Выскакивает в дверь, затем тотчас возвращается.) До свидания, Федор Николаевич. (Уходит.)

Пауза.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Да… Такое дело. Ну, пойду я. Может быть, ко мне поднимемся, девочки? Чаю выпьем.

В а р я. Да какой же чай, Федор Николаевич? Чай — это до войны было. Теперь кипяток.

Ф е д о р  Н и к о л а е в и ч. Так, по привычке. (Встает.) Ну, пойду. Вы уж не сердитесь на меня, девочки, что ничего не посоветовал. Старый я. Перестал понимать. Очень старый. Мне сегодня исполнилось семьдесят. (Выходит.)

Л и д а. Вот у тебя все так. Пяти минут не пробыла с человеком, и обидела. Ну зачем тебе это — чай, кипяток? Он же нас как на день рождения хотел к себе позвать.

В а р я. Нашла время дни рождения справлять. Ты лучше скажи, как решила. Пойдешь в управу?

Лида молчит.

Быстро же ты забыла, как мы клялись.

Л и д а. Когда клялись?

В а р я. Когда фашисты в город входили. Не помнишь? На чердаке мы сидели. А они вкатили на мотоциклах, на грузовиках. Сами в трусиках, полураздетые, бесстыжие. С криками, смехом, с песнями. Забыла, как мы дрожали от гнева?

Л и д а (вздыхает). Это ты от гнева. Я-то больше от страха.

В а р я. А забыла, что мы с тобой мальчишкам говорили из десятого класса? Когда они решили к нашим пробиваться, прощались. Что ты Боре Цветкову обещала — целовалась с ним в лесу?

Л и д а. Боря Цветков! Тоже нашла что вспомнить! Боря!.. Это же детство было, пойми. Вот тебе восемнадцать лет, ты только на год младше, а детскими представлениями до сих пор живешь. Мальчишки! Мальчишки уже давно с мамами от немцев прячутся. А ты все про клятвы думаешь. Тогда же совсем другая жизнь была. Тысячу лет назад. А с тех пор-то что! Папу убили, мама умерла. На улицу страшно выйти…

В а р я. И ничего не другая жизнь. Жизнь та же самая. Только раньше… Только раньше все праздником шло. А теперь… (Опускает глаза и закусывает губу.) А про Бориса ты не забыла. Вон под подушкой карточку держишь. Вместе со школьными тетрадками у тебя. Показать? (Делает шаг к постели.)

Л и д а. Не надо! Не трогай!

В а р я. Борину фотографию держишь, а сама наряжаешься. Зачем мамино платье вынула? Может, с Тидге в офицерский клуб собираешься? У них сегодня вечер там. Воскресенье.

Лида молчит.

Ну, иди. Только знай, я тебе больше не сестра. И не говори со мной, я тебе не отвечу.

Л и д а (кричит). Нет, заговорю! Ладно. Если на то пошло, я тебе все скажу. Вот ты меня упрекала, про замученных говорила, про расстрелянных. А я тебе все отвечала, что я об этом ничего не знаю. Но это неправда. Я все знаю. Даже больше, чем ты. Ты слышала, что они с красивыми девушками делают? В публичные дома отправляют. А как мучают в гестапо, кто против них идет?

В а р я. Да кто тебя в гестапо-то заберет? Кому ты нужна?

Л и д а. Не я, Варя! А ты! Думаешь, я не догадываюсь, где ты всю неделю пропадаешь? Кого ты сегодня искать ходила? Только знай, кого ты ищешь, тех уже арестовали. И Ваню Попова, и…

В а р я. Молчи! (Оглядывается.) Что ты? Молчи!

Л и д а (зажимает пальцами рот, но продолжает говорить). Я молчу. Я молчу. Варя, но я все понимаю. И что ты домой приносила, я тоже поняла. Но я так не могу, как ты. Я с тобой по одной дороге не пойду. Ты сильная. Тебя пытать станут, ты и пытку снесешь. А я нет. Я все скажу. И то скажу, чего не знаю.

В а р я. Да успокойся! Возьми себя в руки.

Л и д а. Нет-нет, ты мне не говори. Я сегодня в клуб пойду и, может быть, этим тебя спасу и себя спасу. А за тобой уже следят, Варя. Два раза к нам приходил какой-то, дядей нашим назывался.

В а р я. Кто заходил? Что же ты мне раньше не говорила?

Л и д а. Пожилой, Федор Николаевич говорит. Седой. (Бросает случайный взгляд на окно, и на ее лице выражается страх.) Вот! Варя, гляди! Что это? Кто там? (Подбегает к Варе и прижимается к ней.) Смотри в окно. Ой, мне страшно!

Несколько мгновений девушки стоят, прижавшись друг к другу, и смотрят на окно. Затем Варя, решившись, идет к окну. Лида остается на месте. Варя перегибается через подоконник и помогает кому-то влезть на него.

Не надо, Варя! Я закричу! (Бежит к двери и останавливается.)

В а р я. Кто это? Кто?.. Господи, да это, никак, Борис! Боря Цветков… Боря,