Афанасий Салынский - Драмы и комедии
И в у ш к и н. Отцу-то сказала или опять без спросу?
Л ю б а ш а. Сказала — прокатиться хочу. С матерью мы ладили, бывало, а с отцом… зачем это подчиняться?!
И в у ш к и н. Отпугну я от тебя всех женихов, в девках останешься.
Л ю б а ш а. А ты чем не жених?
И в у ш к и н. Для тебя-то?
Л ю б а ш а. Милый, соколик мой залетный…
И в у ш к и н. Именно, что залетный…
Л ю б а ш а. Гаврюша, да мне не нужно ничего, у нас все есть, богатые мы, самые богатые здесь в округе! Вон, смотри туда — там наши земли. Выпасы для овец, под посевами у нас почти пятьсот десятин, скот, машины… А живем мы на отлете, семь верст от села, это тоже хорошо. Побывал бы на заимке у нас… А? И отец порадуется. Он-то, конечно, и от тебя свою выгоду ищет. Проговорился намедни: «Гаврюшку бы такого в наш дом, механик он, говорят, золотой, питерские руки, к машинам бы нашим…»
И в у ш к и н. А папаша твой умен.
Л ю б а ш а (наивно). Как змий!
И в у ш к и н. Ушла бы ты из дому ко мне?
Л ю б а ш а. Да хоть сейчас!
И в у ш к и н (горячо обнимает Любашу). Вот и не возвращайся.
Л ю б а ш а. А куда — к тебе?
И в у ш к и н. Я у бабки Матанечки квартирую. И двоим места хватит.
Л ю б а ш а. Это насовсем? Так у нас же лучше! Половину дома займем. Ты сообрази: ежели я уйду, отец мне ничегошеньки не выделит, все братьям моим отпишет. А как же мы без ничего?
И в у ш к и н. В коммуне будем!
Л ю б а ш а. В коммуне? Что ты, Гаврюша… Эти твои хлеба и розы… в книгах, может, хороши, а здесь… Не будешь другим горло рвать — тебе перервут! Дикая степь.
И в у ш к и н. Почти вся земля — такая дикая степь… Вот мы и хотим ее переделать. Чтоб люди не горло друг другу рвали, а улыбались бы от чистого сердца. Ты подумай, как это здорово… Идут люди, скажем, по улице. Идут и улыбаются один другому. Просто так, от любви, хоть и незнакомые…
Л ю б а ш а. Чудак! Все вы такие или только ты? Да как же я буду улыбаться хотя бы той же тетке Матанечке, когда она каждую весну в ногах у моего батьки валяется — хлеба для детей просит!
И в у ш к и н. Будет у тетки Матанечки хлеб… И розы будут цвести под ее окошком, черт побери!
Л ю б а ш а. Погодь, молчи! Розы любишь? Посадим! Оранжерею заведем под стеклом разноцветным.
И в у ш к и н. В душе, а не под стеклом розы должны цвести.
Л ю б а ш а. Это в чьей же душе? Уж не у тетки ль Матанечки? Когда ж они там вырастут! Когда из могилки прорастут?!
И в у ш к и н. Нет, раньше! Когда она в ногах у твоего батьки перестанет валяться — хлеба просить. Когда она спину выпрямит, слезы осушит…
Л ю б а ш а. Чего шумишь-то? Кто в побасенки такие верит?
И в у ш к и н. В эту минуту чужая ты мне… до ненависти.
Л ю б а ш а (ласкаясь к Ивушкину). За что? За что?
И в у ш к и н. Эх, дикая степь…
Они стоят, отчужденные, а сторонкой пробирается П е т ь к а Т е л ь н и х и н с в а т а г о й п ь я н ы х п а р н е й.
П е т ь к а (тихо). Оглушим — и в прорубь.
Парни приближаются, Ивушкин и Любаша замечают их. Из кустарника выходит С а м о й л о П е т е л ь к и н с вязанкой хвороста.
С а м о й л о (сбросив с плеча вязанку). Здорово, ребятки! (Он улыбается парням. Могучая грудь распирает армячишко, за поясом топор.)
П е т ь к а (скрипит зубами). Дьявол беспортошный… (Сопровождаемый парнями, уходит.)
Л ю б а ш а. Спасибо тебе, Самойло… (Порывисто тряхнув руку Петелькина, уходит.)
Слышен цокот конских копыт.
С а м о й л о. Тебе сегодня дома лучше по ночевать, Гаврила Семеныч. Пойдем ко мне.
И в у ш к и н. Да, пожалуй. Ты в Копай-городе живешь, в землянке?
С а м о й л о. Там самые что ни на есть «богатые» поселились.
И в у ш к и н. Давно в этих местах?
С а м о й л о. Да, считай, лет возле тридцати. Я еще мальчонком пришел сюда.
И в у ш к и н. А родители живы?
С а м о й л о. Померли.
И в у ш к и н. И неужели избу не могли поставить?
С а м о й л о. Мир не дал. А потом и обвыклись.
И в у ш к и н. Это какой мир не дал?
С а м о й л о. А ты, если хошь, послушай, тебе полезно знать. Мы из Симбирской губернии сюда подались, от голода спасались… Конь по дороге пал, своим ходом шли… Дошли, зачали дом. А староста против. Как ты есть неприписной и пришлый, земли не имеешь, то и хату тебе строить не положено. Батька через год помер. Мы с матерью годов пять жили в брошенной бане, а потом построили землянку. Много земли под небом, а у меня — ни клочка, батрачу.
И в у ш к и н. Дойдет и сюда ленинский декрет.
С а м о й л о. Говорят, там, в России, уже поделили землю?
И в у ш к и н. И здесь поделят, к весне — обязательно.
С а м о й л о. Богатые зубами схватятся.
И в у ш к и н. А мы им по зубам. Власть-то Советская!
Неожиданно раздается выстрел. Пуля срезает ветку на березе.
С а м о й л о. В тебя метили, Ивушкин. Какая ж тут советская власть?!
И в у ш к и н (оглядывает тонущую в сумерках степь). А все-таки, может, внуки наши, а будут улыбаться друг другу!
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯПодворье на заимке Тиуновых. На крыльце, в жакете и цветастой шали, стоит Л ю б а ш а. Перегнувшись через перила, она наблюдает ею самой устроенное зрелище — грызню собак, бросает им кости. Входит Т и у н о в.
Т и у н о в. Опять собак стравила! (Забежав за изгородь, разгоняет собак, возвращается.)
Л ю б а ш а (меланхолически). Вас бы стравить.
Т и у н о в. Это кого?
Л ю б а ш а. А всех.
Т и у н о в. Груба ты, груба. Ах, матери нет, рано ушла.
Л ю б а ш а. Сами на тот свет свели. Не хуже собаки грызли.
Т и у н о в. Выгоню, Любка!
Л ю б а ш а. Самих бы вас не выгнали… Вот приехали коммунары… Все теперь будет общее! И наше приберут к рукам.
Т и у н о в. Подавятся.
Л ю б а ш а. Видели б, как голытьба их встречала, когда они в село со своим барахлом въезжали…
Т и у н о в. Что ж они дадут голытьбе, когда у самих ни машин, ни зерна?
Л ю б а ш а. Дадут не дадут, а обещают. Мы вот только и делаем что хлеб да шерсть. А они еще и розы!
Т и у н о в. Розы?!
Л ю б а ш а. Душевного цвета.
Т и у н о в. Ну-ну, нашла кого смешить… (Явно желая спровадить Любашу.) Шла бы к себе в светелку-то… А то ишь — розы!
Л ю б а ш а. А вы спросите у Ивушкина, как приедет.
Т и у н о в. Кто приедет?
Л ю б а ш а. А не он ли, слышите, катит? Ведь за ним сегодня дрожки послали. Ай в тайне сохранить хотите свиданьице?! От меня…
Т и у н о в. Отрезанный ты ломоть, вот что я тебе скажу… Сыновья хоть и умишком не горазды, а свои, понятные, а ты… В доме живешь, а ровно чужая, змеей поглядываешь.
Л ю б а ш а. Смиренная была б — давно уже какому-нибудь богатому дураку запродали б…
Т и у н о в (ища примирения). Эк, норовистая… Ты ж — моя, кровная…
Л ю б а ш а. Матушке вы тоже подчас ласковые слова говаривали… А потом еще лютей попрекали, что из бедности взяли… Родной дом! Каждая половица горячей слезой вымыта…
Быстро входит П е т ь к а Т е л ь н и х и н.
П е т ь к а. Укореняются!
Т и у н о в. Кто?
П е т ь к а. Коммунары! Я-то думал, да и ты, поди, надеялся, не достанут они зерна для сева, коней никто не даст, плугов. А они-то что выкинули! Мастерскую открыли.
Т и у н о в (притворно удивляется). Какую мастерскую?
П е т ь к а. Машины ремонтируют. Сеялки, молотилки, косилки. Со всех сел везут к ним машины богатые мужики. А взамен, за работу, семена, лошадей дают. Это что ж получается?!
Т и у н о в (притворно охает). Да, да.
П е т ь к а (кричит). Порубать их!
Л ю б а ш а. Эх, рубака…
Т и у н о в (примирительно обнял Петьку). Мы пока посмотрим… переждем… Авось, Петенька, и приручим всю их питерскую компанию.
П е т ь к а. Как вы их приручите?
Т и у н о в. А лучших мастеров сманить, по крупным хозяйствам разобрать. Понял? Денежки — они, брат…
П е т ь к а. Что для них денежки? Они и запаху-то денежного не знают.
Т и у н о в. Денежка — она красивая, к ней и младенец тянется.
П е т ь к а. Рубать, рубать их! Смотрите, как беспортошные к ним жмутся. Когда они с голытьбой, тогда их уже не горстка… Весь Копай-город в их мастерскую бегает. Против них, ежели они вместях, мы с вами — горстка, Ферапонт Михайлович. Щепоть. Фу! — и нету нас… Одно спасение — рубать, пока они нас не порубали.
