Скорбная братия. Драма в пяти актах - Петр Дмитриевич Боборыкин
Квасова. Почем знать, Элеонский, я, быть может, вылечу вас… (Смолкает вдруг.)
Элеонский (протягивает ей руку). Спасибо! Славная вы барышня. Простите же мне тогдашнюю выходку!.. Но послушайте вы меня в последний раз: не подходите близко к беспутным горюнам, как я! Вы работящи, с голоду не умрете. Об учености больно не сокрушайтесь. Голова у вас посветлее многих, что из Бокля мысли выкрадывают! (Встает.) Прощайте! Я рад, что зашел к вам, теперь запить, ровно как полегче будет…
Квасова (удерживая его). Григорий Семеныч!.. Коли так!.. Я бы хотела лучше с вами вместе сгинуть…
Элеонский. Ха, ха! Вот тебе на! Я греха на душу не возьму… Пора идти, первый час! Отдайте деньги Категорийскому. Да чтоб меня не думал искать! Не забудете?
Квасова (машинально). Не забуду!
Элеонский. Покойной ночи. (Надевает шляпу.) Гойда! (Уходит).
IV
Квасова (сперва смотрит ему вслед, потом подходит к кровати). Не надо меня! Сопьется!.. Сгинет!.. Ни на что не годна я! Зато, видите ли, работяща, с голоду не умру! (Бросается на кровать и громко рыдает.)
Сцена 2
ДЕЙСТВУЮЩИЕ:
Кленин.
Элеонский.
Городовой.
Улица. Налево видна вывеска трактира, освещенная фонарем.
I
Городовой (останавливая проходящего Кленина). Не приказано курить!{81}
Кленин. А мне хочется.
Городовой. Не приказано, вам говорят!
Кленин. Видишь, я докуриваю папиросу: как докурю, так и брошу!
Городовой. Коли фордыбачить станешь, так я в контору сведу! Много тут вашей братии шляется, мазуриков.
Кленин. Ты думаешь, я мазурик?
Городовой. Одежонка вся развалилась, а туда же, в шляпе, ровно чиновник!
Кленин. А, одет-то я дурно! Эх, брат, в таком звании состою, что хорошей одежи и не на что обзавести…
Городовой. А по питейным, небось, есть на что шляться?
Кленин. То дело дешевое…
Городовой. Лясы-то точить нечего! Бросай папироску!
Кленин. Вот еще разок затянусь…
Городовой (вырывает у него из руки). Брось, говорят!
II
Элеонский (выходит из ворот). Что за история?.. Ба, господин Кленин!
Кленин (бросает папиросу). Ну, видишь, иди своей дорогой!
Элеонский. Стража обеспокоил?
Городовой. То-то! Благодари Бога, что еще в контору не свел. (Уходит.)
III
Элеонский. Прелестная случайность!
Кленин (подходит к нему близко). Лучше бы она нас не сталкивала, господин Элеонский!
Элеонский. Не ударяйтесь в чувствительность, господин Кленин. Мы в публичном месте.
Кленин. Да, вот сейчас городовой хотел меня в контору стащить, мазуриком обругал, все это в порядке вещей… Видит, оборванец… значит дрянь какая-нибудь… А скажи ему я, что ты, дескать, братец, с сочинителем говоришь, он бы еще пуще оборвал меня! Но вы литератор! Вы меня обругаете, я знаю, лучше городового.
Элеонский. За что?
Кленин. Вы видели мое неистовство, мое безумие! Это вам доставило, разумеется, великую радость.
Элеонский. Полноте, барин, слова-то нанизывать. Я ведь, батюшка, не зверь. Я же к вам тогда подошел, да вам угодно было оттолкнуть меня. Мы, плебеи, ваших тонких страданий не можем понять.
Кленин. Да, вы правы!.. Я поступил, как пакостный эгоист!
Элеонский. Не больно распинайтесь, не нужно!
Кленин. Нет, нужно, господин Элеонский… Я не хитрю с вами, я начистоту говорю. Если б еще одним градусом выше, я бы задушил вас.
Элеонский. За что же это, позвольте спросить?
Кленин. На это не отвечают в минуту страсти.
Элеонский. Коли она имеется, а мне сдается, что у вашего брата ее нет.
Кленин. Есть ли, нет ли, но я почувствовал, что вы хороший человек.
Элеонский. Покорно спасибо.
Кленин. Да, хороший, и хоть бы вы были мой лютый враг, все равно, злобствовать против вас не могу.
Элеонский. Вовремя схватились за ум! За что злобствовать-то, скажите на милость!
Кленин. Не за что, знаю и чувствую теперь так же ясно, как и то, что вы хороший человек.
Элеонский. Объясняетесь вы со мной, господин Кленин, поздненько, точно Репетилов с Чацким{82}.
Кленин. Не язвите меня, я застрахован от ваших острот. Я перед вами виноват, и больше ничего. Мне вовсе не стыдно повторить слова враля Репетилова, что у меня к вам:
Влеченье, род недуга,
Любовь какая-то и страсть…{83}
Элеонский. Все это прекрасно, только я вам вот что скажу: поздненько теперь, да и холодновато.
Кленин. Что стихии! Мы живем не для того, чтобы им подчиняться.
Элеонский. Одначе, лучше бы зайти в заведение.
Кленин. Молодой человек! Вы хотите меня напоить и потешиться над моими сантиментами? Нехорошо! Смейтесь надо мной сколько душе вашей угодно. Вы меня видели в моем безумии, мне нечего перед вами стыдиться. И вот я говорю вам еще раз: эта женщина не стоит гроша медного, в ваших глазах она презренная тварь, она простая, глупая, развратная баба, а я ее все-таки люблю… Люблю не ее, не ее тело, не ее глаза, руки, плечи, а то, что я вложил в мою страсть, в мои образы, в мои думы! Я буду до могилы любить то, что я похоронил заживо: мою молодость, мои упования, мои силы!
Элеонский. Ха, ха! Из хрестоматии не желаете ли восклицание:
О, моя юность, о, моя свежесть!{84}
Кленин. Смейтесь, сколько душе вашей угодно, и надо мной, и даже над великим поэтом! Его восклицание вылетело из душевной глубины. Но я не верю вашему смеху!
Элеонский. Это как?
Кленин. Да, молодой человек. Смех ваш – тоска. Вы не смеялись, когда у вас дрогнул голос подходя ко мне!.. Рыбак рыбака видит издалека! Я знаю звук сердечных язв, я знаю их! Меня не проведешь… Вы – горюн, такой же, как и я!
Элеонский. Вам разве хочется этого?
Кленин. Вот видите, вы не оправдываетесь, потому что честны, вы не умеете лгать! Вы такой же горюн, повторяю я. Ваши силы потрачены на горечь, на желчь; любить вам хочется, а вы ненавидите, плакать хочется, а вы хохочете злорадным смехом…
Элеонский. Полноте причитать! Хоша бы я и был горюн, вам-то какая от этого сласть? Эк в вас въелась замашка выворачивать нутро свое! Отечеству услугу мы принесем, что станем исповедовать всенародно наши немощи!
