Скорбная братия. Драма в пяти актах - Петр Дмитриевич Боборыкин
Квасова. Никуда не убежишь!..
Элеонский. Вот у меня две бумажки остались. На них много дадут прохладительного.
Квасова. Не пейте… Ведь это самоубийство…
Элеонский. Откуда вы это вычитали? Не говорите громких слов. Убивают себя, сударыня, люди ученые, а наш брат угощается на пиру жизни, как в стихах пишут!.. (Встает.) Сам я себе смешон подчас, что за жертва очистительная такая! Довольно своих мытарств, чего еще за других-то распинаться!.. Ан нет, тянет, мутит, подушки по ночам грызешь, да-с… Мерзость запустения! Нет просвету, нет пути!.. Сгинем все, как зелие, все всодим в песок да в хрящ! Верьте мне!
Квасова. Что вы это… С вашим талантом, кажется, грешно жаловаться… Опять же, вам цену хорошую дают, Григорий Семеныч.
Элеонский. Какой у меня талант, нет у меня таланта! Да и что такое талант? Я не знаю… Платили мне, точно. Это-то и мерзко, сударыня! Кровь свою по капле продавал. Вся вытекла, и нет в тебе ничего! Что в тебе накопилось злости да горечи, вылил… и забрал денег больше всех, кто потел да кряхтел над переводами да над статьями! А в тебе что? Знания нет, неуч ты, думать не учился, ничего не читал, ничего не видал, кроме вонючей конуры, где из тебя все человеческое выколачивали!.. Вот эти деньги! Жгут они! Прахом они пойдут, пропить их нужно!.. Из-за чего же биться… Днем раньше, днем позже, а израсходуешь, ничего не останется. Я все написал, больше мне не об чем писать… мыслей у меня нет, а выдумывать не умею. За сказки рубли сбирать – совесть зазрит!.. Околевать надо!.. И коли кто из приятелей надгробное слово смастерит да воскликнет: погиб, дескать, во цвете лет, сколько унес с собой дум и образов – соврет он, бессовестно соврет! Ничего во мне нет, все горе свое я продал, остатки пропью и кончен бал!..
Квасова. Элеонский, это ужасно! (Со слезами.) Это хуже смерти! Я не верю вам! (Отворачивается.)
Элеонский. Надо верить. Вы девушка, вам сдается, что человеку стоит только подняться на ноги, и все от него отскочит… как шелуха! Нет, барышня, прикованы мы железной цепью к помойной яме своих скверн!.. Покажите мне такого горюна из наших, чтобы взмахом одним преобразился в праведники. Посмотрел бы я на него хошь в щелочку… Вот она предо мною – вся жизнь моя, ядовитая: халат пестрядинный, сапоги дырявые, холодный чулан, хлеб недопеченный, соленые розги, детские горючие слезы! А там злость, подлость, ехидство! А там мать-сивуха, скотские радости, зверство в образе человеческом!.. И отсюда выйдет свет, и эта прорва родит плод!? Ха, ха! Пускай кто другой возверует в такое чудо, а мы пришибены насмерть!..
Квасова. Неужели же никого не было около вас, Элеонский? Хоть бы чувство какое, хоть бы радость?..
Элеонский. Ничего-с. Чувств нам не полагается. Родных я не знал. Любить не учился… Когда стал своим умом жить, все нутро из меня выедено было!.. И вот этакие-то сласти поведал я грамотному люду! Я от них живьем задыхался сам, а тут за деньги стал публику потешать!.. О, дьяволы! Загребаете вы нас на скромную приманку, кидаемся мы алчной утробой на радужные ассигнации… и давай строчить, и давай из себя все выдавливать, в сочинители себя производить! (Комкает в руке деньги.) Не увидят больше глаза мои такого срама! Последние бумажки резнули меня по живью!..
Квасова. Это гордость… Да! Вы никого не искали, никого не любили!
Элеонский. Ха, ха, ха! Любовь!.. С таким чадушкой возиться, как я! Во мне семь чертей сидит, да-с! Вы меня теперь вот тихим видите пять минут, и то я на вас унынье навел.
Квасова. Что вы!
Элеонский. Да уж так-с. А женщина, которая меня полюбит… Да она сама с тоски извелась бы, на меня глядя! Об чем бы я с ней говорить стал? Нежностям меня не обучали, ласки мои – медвежьи ласки… Коли я полюблю, любовь моя скажется тяжело, не сладко, бурсой отшибать будет, вот что господин Карачеев про мой слог изволят говорить… Откровенничать мне противно, нутро свое душевное раскрывать, и любимой женщине стал бы вот такие же сладкие штуки рассказывать, как и вам теперь… Да это все в виде благоприличном. А под наитием спиртной горечи!.. Не приведи Господи!.. Нет, барышня, штука эта не для нас выдумана!
Квасова. Нет, Элеонский, все это не так, а если бы было так, нам всем ложись и умирай! Люди, коли в них есть талант, должны жить и нас вести, а закопай они себя заживо, все, кто чванются, кто теперь издевается над нами за то, что мы работаем в типографии, – все это закричит: вот, посмотрите, ваши умники-то, они сами себя выдают, сами кричат, что они дрянь! Вот что вы сделаете такими словами.
Элеонский (пристально взглянув на нее). Что вы на себя убожество попускаете, Квасова! У вас голова золото… И сердце тоже.
Квасова. Я знаю, что я правду говорю.
Элеонский. Да, правду, да не обо мне. Я сказал вам: вера есть в наших, мысль не умрет, много народу готовится к честному делу! Не умрет добро, не умрет ученье, не умрет любовь к тем, кто забит и голоден! Видите, во мне жива надежда за других. А наш брат, ежовый бурсак, околеет, ибо ему следует сгинуть во цвете лет!
Квасова. Коли вы так про себя говорите, то что же другим-то остается?
Элеонский. Ха, ха! Что я за представитель такой? Я всех умнее, что ли? Во мне вся наука, все мысли, все доблести?! Кабы оно так было, я бы сказал: провались все молодое поколение, нечем изнывать от своей душевной мерзости!.. Все лучше меня, да! Они живи, а я – долой!
Квасова. Да после того, из-за чего же мы-то бьемся? Из-за куска хлеба, по девяти гривен за сто строк набору получать…
Элеонский. Из-за того и бьетесь, и долго еще будете биться!.. Есть девушки, сотни их, по двугривенному в день зарабатывают! Да еще бьют их в придачу.
Квасова. Элеонский, разве нет у вас другой утехи, кроме… (Останавливается.)
Элеонский. Кроме чего, досказывайте!
Квасова. Кроме вина.
Элеонский. Хороша утеха!..
Квасова. Зачем же вы пьете?
Элеонский.
