Чужая тень - Константин Михайлович Симонов
Трубников. Вот видишь!
Макеев. Вижу. Он мне не солгал. Он действительно не собирался никому передавать твой экземпляр, потому что к тому вечеру, когда я приехал, он уже успел снять с этого экземпляра копию, которую ему удобнее и безопаснее было передать, чем подлинник.
Трубников. Кому передать?
Макеев. Наивный вопрос! Передать, как говорится, «сотрудникам одного посольства». Кажется, так.
Трубников. При чем тут посольство? Он собирался передать это Джемсу Эрвину — из медицинской делегации.
Макеев. В данном случае это не составляло разницы. Короче говоря, я принял некоторые меры, которые мне подсказала наша общая тревога. Я взял на себя ответственность ошибиться, считая, что пусть лучше я ошибусь и буду в трудном положении, чем останется хоть один процент возможности катастрофы. Остальное, я думаю, понятно.
Ольга Александровна. Он не успел?
Макеев. Да, он не успел, не сумел, и это, видимо, его так огорчило, что когда к нему пришли за этой копией совсем не те, кому он собирался ее вручать, он без долгих объяснений пустил себе пулю в лоб, пока у него была еще эта возможность.
Трубников. Что же он, шпион?
Макеев. Вот именно. И не бойся выговаривать это слово — «шпион».
Ольга Александровна. У меня была, когда я его встретила, какая-то неприязнь к нему, но я бы никогда не подумала…
Макеев. Он бы не был шпионом, если бы ты, едва увидев его, могла бы это сразу подумать.
Трубников. Как все это страшно и странно…
Макеев. А что тут странного? По-твоему, нам странно иметь врагов? По-моему, было бы более странно их не иметь. Да, иногда через нашу жизнь вдруг проходит уродливая чужая тень, напоминая нам о существовании того, другого мира, и мы удивляемся. А удивляться, в сущности, нечему. Это плохое удивление, от забывчивости.
Трубников. Ну, что угодно: ну, недобросовестный человек… ну, человек, который хотел использовать мои… хотел… Но шпион…
Макеев. Перестаньте устраивать истерику! Ну да, шпион. Они существуют и от времени до времени попадаются. И нечего тут ужасаться или мечтать, чтобы их не было. А просто нужно так жить и так работать, чтобы ставить этих подлецов в тупик! Как этого Окунева. Вот и все.
Трубников. Я не понимаю сейчас только одного…
Макеев. Чего ты еще не понимаешь?
Трубников. Посольство и шпионаж… И Мюррей и Гарли… Вот это у меня не сочетается в мозгу. Мюррей и Гарли! Я привык их считать своими учителями…
Макеев. Гипноз! Проснитесь, вспомните все, что мы сделали за эти годы.
Трубников. Во всяком случае, я привык считать их настоящими учеными и, следовательно, кристально честными людьми…
Макеев. А тебе не кажется после всего происшедшего, что эти письма, написанные тебе Мюрреем и Лансгартом, письма, которым ты сам, по словам Ольги Александровны, удивлялся…
Ольга Александровна (прерывая его). Да, да, да. Теперь, когда я думаю обо всем, вместе взятом, мне кажется, что эти письма были провокацией.
Макеев. Вот именно, хорошо разработанной провокацией, с целью вытянуть эту технологию, которая нужна не так им, как их хозяевам.
Трубников. Это было бы чудовищно! Я хорошо знал их обоих лично. Это были люди широких идеалов и свободной воли.
Макеев. В наше время там, на Западе, свободная воля — слишком большая роскошь для ученого. Ученые там теперь делятся только на две категории: на слуг и пленников.
Трубников. Не знаю, как хотите, но что это мог сделать Гарли, я все равно не верю. И никогда не поверю!
Иванов. От Мюррея вы уже отступились?
Трубников. Мюррей — не знаю, а Гарли не мог…
Макеев. Что ж, может быть. Недаром он не написал тебе ни строчки, и в письмах передают только его заочные приветы. Может быть, в нем сохранились честь и совесть, и он не захотел участвовать в этой провокации. Не посмел помешать, но и не стал участвовать.
Трубников. Я немедля, сегодня же, демонстративно напишу туда письмо и потребую, чтобы там рассыпали набор и вернули мне мою книгу, всю до последнего оттиска.
Макеев. Это по меньшей мере наивно.
Трубников. Что? Они посмеют не вернуть мне мою книгу?
Макеев. Нет, они так же демонстративно вернут тебе ее, как ты демонстративно потребуешь, но нужное количество оттисков они оставят себе и будут делать с ними все, что им нужно.
Трубников. Ты в этом уверен?
Макеев. Как ты не понимаешь? Там же враги. Наши враги!
Трубников. Но не все же враги!
Макеев. Конечно, не все враги, и даже гораздо больше друзей, чем врагов, но там у власти враги. Понимаешь — у власти!
Трубников. Это страшно.
Макеев. Нет, это не страшно. Не страшно потому, что мы сильнее, сильнее во всем, даже вот в этом нашем открытии. Вы, ища для человечества спасения от болезней, по дороге нашли страшное оружие и прошли мимо него, потому что вы, советские люди, искали не его. А они хотели подобрать это оружие. Но если бы даже случилась чудовищная вещь, что они его подобрали, то все равно мы были бы сильней их, потому что у них было бы только оружие, а у нас и оружие и противоядие — те прививки, которые вы уже нашли. Ничто не страшно, если трезво и спокойно смотреть в будущее, и все страшно, если быть слепым. Ты хоть теперь-то видишь, как наглядно столкнулись добро и зло, два мира — их и наш — на этом открытии, какая это палка о двух концах? Вы вообразили, что гуманизм — это стоять в сторонке и всех любить? Нет! Гуманизм для ученого — это драться! Быть солдатом нашей армии в борьбе за будущее всех людей, всей науки, всей культуры против всего мрака, который надвигается на нас из той половины мира!
Ольга Александровна. Я чувствую такую страшную ответственность и за то, что произошло, и за то, что чуть не произошло.
Трубников (резко). Ни слова об ответственности! Здесь нет ничьей ответственности, кроме моей. И я сам, ни с кем не делясь, сумею отвечать за свои поступки. Если надо пойти под суд — я пойду под суд!
Макеев. Я уполномочен тебе передать…
Быстро входит Саватеев.
Саватеев. У Григория Ивановича упала температура на одну целую и пять десятых. За один час. Слабость. И температура все падает. Падает!
Макеев. Что это значит?
