Пьесы - Жан Жене
ИРМА. Идите сюда, вас разденут!
ЕПИСКОП (умоляя, почти на коленях). Нет, нет, не сейчас.
ИРМА. Пора. Давайте! Быстро! Быстрее!
За разговорами его раздевают. Вернее, откалывают булавки, развязывают тесемки, поддерживающие мантию, епитрахиль, стихарь.
ЕПИСКОП (обращаясь к Женщине). Так ты действительно согрешила?
ЖЕНЩИНА. Да.
ЕПИСКОП. Ты совершала эти поступки? Все эти поступки?
ЖЕНЩИНА. Да.
ЕПИСКОП. И когда ты приближалась, обратив ко мне свое лицо, его освещали отблески пламени?
ЖЕНЩИНА. Да.
ЕПИСКОП. И когда моя рука с перстнем лежала на твоем лбу, в знак прощения…
ЖЕНЩИНА. Да.
ЕПИСКОП. И когда мой взгляд погружался в твои прекрасные глаза?
ЖЕНЩИНА. Да.
ИРМА. А в этих прекрасных глазах, Монсеньор, хоть промелькнуло раскаянье?
ЕПИСКОП (вставая). Галопом. Но не раскаянья я там искал. Я видел там сладостное желание греха. Ее огромным глазам открылась пропасть — смертельная бледность оживляла — да, Мадам Ирма, оживляла ее лицо. Но наша святость потому и существует, что мы прощаем ваши грехи. А были ли они притворными?
ЖЕНЩИНА (вдруг кокетливо). А если мои грехи были настоящие?
ЕПИСКОП (менее театрально). Ты с ума сошла! Я надеюсь, ты не совершала всего этого на самом деле?
ИРМА (Епископу). Да не слушайте ее. Будьте спокойны за ее грехи. Здесь нет…
ЕПИСКОП (прерывая ее). Я прекрасно это знаю. Здесь нельзя совершить зла. Вы живете во зле. Без угрызений совести. Как могли бы вы совершить зло? Все это игры Дьявола. Так и можно узнать его. Он — великий Актер. Вот почему Церковь прокляла актеров.
ЖЕНЩИНА. Вас пугает реальность, не так ли?
ЕПИСКОП. Будь твои грехи настоящими, это были бы уже преступления, и я бы вляпался в дурную историю.
ЖЕНЩИНА. Вы пошли бы в полицию?
Ирма продолжает его раздевать. Однако мантия еще на нем.
ИРМА (Епископу). Оставьте ее с вашими вопросами. (Опять слышится тот же страшный крик.) Опять они! Я заставлю их замолчать.
ЕПИСКОП. Этот крик не был притворным.
ИРМА (обеспокоенно). Не знаю… что вообще мы знаем, да и какая разница?
ЕПИСКОП (медленно приближается к зеркалу, останавливается перед ним). Ответьте мне, зеркало, ответьте же. Я здесь для того, чтобы опознавать зло и невинность? (Ирме, очень тихо). Выйдите. Оставьте меня одного!
ИРМА. Поздно. На улице будет уже небезопасно…
ЕПИСКОП (умоляюще). Только минутку.
ИРМА. Вы здесь уже два часа двадцать минут. Лишних двадцать минут…
ЕПИСКОП (гневно). Оставьте меня одного. Подслушивайте у дверей, если хотите, я знаю, вы это делаете, и возвращайтесь, когда я закончу.
Женщины выходят, вздыхая, выведенные из терпения.
(В одиночестве, с трудом успокаивается и говорит перед зеркалом, держа стихарь).…Ответьте мне, зеркало, ответьте. Разве я здесь для того, чтобы опознавать зло и невинность? А кем я был в вашей золоченой глади? Никогда, видит Бог, никогда не желал я епископского трона. Стать епископом, подниматься вверх по лестнице за счет добродетелей и пороков — для меня это означало бы — удаляться от истинного достоинства епископа. Сейчас объясню. (Епископ говорит очень четко, словно развивая логическое построение.) Чтобы стать епископом, я должен был лезть из кожи вон, чтобы не стать им, и при этом стремиться к тому, что бы сделало меня епископом. А для того, чтобы стать епископом (конечно, в моем понимании), мне пришлось бы постоянно сознавать, что я пребываю в этом качестве для того, чтобы исполнить свою функцию. (Он поднимает полку своего стихаря и целует ее.) О кружева, кружева, сплетенные тысячами ручек для того, чтобы прикрыть трепещущие груди, сытые груди, лица, волосы, вы украшаете меня вашими веточками и цветами! Начнем сначала. Вот в чем казус! (Смеется.) А-а, я заговорил по-латыни! Долг есть долг. Это не способ существования. А епископство — способ. Это нагрузка. Тяжелое бремя. Митра, кружева, парча, бисер, коленопреклонение. В задницу — функцию.
Пулеметные очереди.
ИРМА (просовывая голову в приоткрытую дверь). Вы закончили?
ЕПИСКОП. Ради Бога, оставьте меня. Вон! Я беседую сам с собой.
Ирма закрывает дверь.
Величие и достоинство, украшающие мою личность, не связаны с атрибутами моего епископства. Ни с моими личными качествами, видит Бог! Величие и достоинство, украшающие меня, блеск другого, более таинственного происхождения: просто епископ шествует впереди меня. Разве я не говорил тебе этого, зеркало мое, золоченое, разукрашенное, как коробка мексиканских сигар? И я желаю пребывать епископом в одиночестве, только ради внешнего… И чтобы уничтожить само понятие «функции», я хочу устроить скандал и задрать тебя, проститутка ты, шлюха…
ИРМА (возвращаясь). Ну хватит. Надо уходить.
ЕПИСКОП. Вы с ума сошли, я не закончил.
Женщины возвращаются в комнату.
ИРМА. Вы прекрасно знаете, что я не ищу ссоры с вами ради собственного удовольствия, но вам нельзя больше терять времени… Повторяю, сейчас опасно поздно выходить на улицу.
Вдалеке слышна перестрелка.
ЕПИСКОП (с горечью). Вам плевать на мою безопасность. Когда сеанс закончен, вам на всех плевать!
ИРМА (Девице). Не слушай его больше, раздень его. (Обращается к Епископу, который снял котурны и принял размеры обыкновенного актера.) Помогите сами, что вы, как деревянный.
ЕПИСКОП (с идиотским видом). Деревянный? Я? Это моя величавая несгибаемость! Окончательная неподвижность…
ИРМА (Девице). Подай ему пиджак…
ЕПИСКОП (глядя на тряпки, брошенные на пол). Украшения, кружева, благодаря вам я возвращаюсь к себе. Я вновь обретаю свое владение. Я осаждаю древнюю крепость, откуда когда-то был изгнан. Я устраиваюсь наконец на лужайке, где возможно самоубийство… Приговор зависит от меня, и вот я лицом к лицу со смертью.
ИРМА. Это прекрасно, но нужно идти. Вы оставили машину у входа возле колонны…
Епископ быстро набрасывает на свою обычную одежду золоченую мантию.
ЕПИСКОП (Ирме). Наш префект полиции, бездарь несчастная, отдает нас на растерзанье этим подонкам! (Оборачиваясь к зеркалу, декламирует.) Украшения! Митра! Кружева! Ты, моя золоченая мантия, ты, в первую очередь, хранишь меня от всего мира. Где мои ноги, где мои руки? Что делают они под твоей муаровой завесой? Приспособленные только к парению, они превратились в обрубки крыльев, но не ангельских крыльев, а крыльев цесарки! О несгибаемая мантия, под твоей сенью, в тепле и темноте, возникает самая восхитительная нежность. Именно в этой скорлупе я взрастил свое милосердие, которое скоро затопит мир… Иногда моя рука как нож высовывалась для благословения. Или для кромсания, уничтожения? Как черепашья голова моя рука просовывалась через панцирь. Голова черепахи, осторожной гадюки? И назад в камни. И в укрытии моя рука мечтала… Украшения, золоченая мантия…
Сцена перемещается слева направо, как будто вдвигается в кулисы. Появляется следующая декорация.
Картина вторая
Та же
