Александр Блок - Том 4. Драматические произведения
В глубине парка мелькает черный платок Фаины. Дымятся утренние пруды. В камышах поднимает голову разбуженный лебедь и кричит трубным голосом навстречу восходящему солнцу.
Фаина идет. Движения ее неверны, точно ее захлестнуло смертной тоской, и нет ей исхода, как грозовой туче; ее несет певучий, гнущий бурьян, утренний ветер.
Лебедь кричит и бьет крылами. Наполняя воздух страстным звоном голоса, вторит ему Фаина.
Фаина
Приди ко мне! Я устала жить! Освободи меня! Не хочу уснуть! Князь! Друг! Жених!
Весь мировой оркестр подхватывает страстные призывы Фаины. Со всех концов земли набегают волны утренних звонов. Разбивая все оковы, прорывая все плотины, торжествует победу страсти все море мировых скрипок. В то же мгновение на горизонте, брызнув над лиловой полосою дальних туч, выкатывается узкий край красного солнечного диска, и вспыхивает все золото лесов, все серебро речных излучин, все окна дальних деревень и все кресты на храмах. Затопляя сиянием землю и небо, растет над обрывом солнечный лик, и на нем — восторженная фигура Германа с пылающим лицом. Фаина близится, шатаясь, как во хмелю, и в исступлении поднимает руки.
Фаина
Здравствуй!
Герман
Ты хлестнула меня бичом. Ты отравила меня поцелуем. Ты снилась мне все ночи. Ты бросила мне алую ленту с обрыва.
Фаина
Нет, ты — не тот. Он был черен, зол и жалок. Ты светел, у тебя — русые волосы, лицо твое горит господним огнем!
Герман
Смотри, у меня на лице — красный шрам от твоего бича.
Фаина (хватая его за руку, смотрит ему в лицо)
Это — солнце горит на твоем лице! Ты — тот, кого я ждала. Лебедь кричит, труба взывает! Час пробил! Приди!
Герман (в страхе и восторге)
На лице твоем — вся судьба! Ты — день беззакатный! Час пробил!
Фаина торжественно распускает алый пояс и кланяется Герману в ноги. Лебедь умолк. Только море мировых скрипок торжествует страсть. И, задыхаясь и трепеща, как земля перед солнцем, лебяжьим трубным голосом кричит Фаина.
Фаина
Старый, старый, прощай! Старый, я свободна! Старый, я невеста! — Тройку! Тройку!
Она увлекает Германа туда, где вздрагивают разбуженные ее голосом бубенцы тройки. — Через мгновение раздается окрик ямщика, свист и конский топ; голос колокольчика, побеждая бубенцы, вступает в мировой оркестр, берет в нем первенство, а потом теряется, пропадает, замирая где-то вдали на сияющей равнине.
Печальный, одинокий Спутник садится на большой камень среди пустыря. Его борода совсем опустилась на грудь, его белые руки уронили трость. Драгоценный перстень сияет на беспомощном пальце, как бриллиантовая слеза. И, словно заодно с ним, непостоянный и неверный голос ветра переходит в стон и рыдание, а в воздухе начинают кружиться прощальные тучи золотых листьев.
Шестая картина
Дом Германа. Ясный зимний день. Холмы, кусты и дороги запушены снегом.
Елена стоит в дверях на крыльце, а Друг Германа сходит со ступеней.
Друг
Прощайте.
Елена
Все кончено между нами.
Друг
Спасибо. Вы прогоняете меня из дому за то, что я люблю вас.
Елена
Нет, не за то.
Друг
Не за то ли, что я рассказал вам правду том, как вам изменил ваш муж?
Елена
В последний раз прошу, не кощунствуйте. О, я никогда больше не произнесу даже этого имени.
— Прощайте…
Елена
Постойте… Вы хоть что-нибудь еще способны понимать, все-таки? Забудьте на минуту, что вы в меня влюблены, вам, право, это не трудно. Скажите мне просто, дружески, как человек другому человеку: хороша собой Фаина?
Друг
Я затрудняюсь говорить с вами об этой женщине. Может быть, она и красива, но в ней нет ничего таинственного, ничего женственного. Я могу только удивляться…
Елена
Но ведь вы можете и не удивляться — все дело в этом. Желаю вам всякого благополучия. Мы расстаемся мирно.
Друг
Так вы не сердитесь на меня?
Елена
Я — на вас? Никогда в жизни. Хотите, я скажу правду?
Друг
Говорите. Вам ведь все равно, если от вашей холодности и презрения я сойду с ума.
Елена
О, нет!.. Вы никогда не сойдете с ума. И никогда вам не надоест ломаться, потому что вы — самый обыкновенный, самый мирный человек. Грозите ли вы, пугаете ли, говорите ли колкости, — никого вы этим не обидите. Вы, что называется, золотая середина… Вот вам и все.
Друг
Да, прощайте. Вы никогда не понимали меня, это я знаю. Что делать? — Желаю вам счастья… с вашим монахом…
Елена
Бедный, бедный… Как мне вас жалко… Господи, и такие все люди… какие несчастные.
Друг уходит. — Елена садится на крыльце и тихо плачет. — Через некоторое время из дверей выходит монах.
Монах
Много перенесла ты. Не на легкую жизнь ты родилась. Посмотри на себя: какая ты здоровая, молодая, сильная.
Елена
Как он меня любил… как он меня любил…
Монах
А долго ты будешь плакать?
Елена
Всю жизнь… всю жизнь… А ты зачем спрашиваешь?
Монах
Разве такие плачут всю жизнь?
Елена
Всю жизнь проплачу… Моего горя не выплакать…
Монах
Поплачешь — и перестанешь. Много я видел слез: это только матери слезами исходят; мать, которой ничего в мире, кроме сына, не осталось. А перед тобой — вся жизнь впереди. Вот смотри: белая дорога; ты всю эту дорогу еще пройдешь… Слушай-ка, Елена; сама знаешь, уйти мне отсюда некуда, да и жить осталось немного…
Елена
Что мне до тебя? Хоть живи, хоть помирай, мне все равно; у меня своего горя довольно.
Монах
Я не о себе, Елена, забочусь. Ты об одном подумай: вот муж твой ушел…
Елена
Жили бы мирно…
Монах
Да разве можно теперь живому человеку мирно жить, Елена? Живого человека так и ломает всего: посмотрит кругом себя, — одни человеческие слезы… посмотрит вдаль, — так и тянет его в эту даль…
Елена
Я понимаю, что ты говоришь. И Герман говорил об этом. Но ведь и я прекрасна. И моя душа как даль.
Монах
Твоя душа тиха, Елена. Ты вот слушаешь меня. А та — разве стала бы слушать? Нет ей покоя ни ночью, ни днем…
Елена
Ты говоришь, точно видишь ее…
Монах (смотрит вдаль)
Вижу, милая. Вижу.
Елена (в испуге)
Кого видишь?
Монах
Родину мою.
Елена
Не знают люди, не понимают… даже ты не понимаешь. В Писании сказано: пророк увидал господа не в огне и не в буре, но в гласе хлада тонка.
Монах
Сам думал, что понимаю, милая. Да нет: тайна сия велика. Где мне понять, кто поймет? Видишь, какой я: и жизни-то во мне осталось, как воску в свече после обедни; все монастыри обошел, все глаза свои проглядел; а вот — гляжу, и опять тянет, не оторваться…
Елена
Так, значит, не вернется Герман, по-твоему? — Смешной ты. Я думала, — ты умнее. — Да что, она лучше меня, что ли?
Монах (улыбается)
Сейчас тебе скажи, кто лучше, кто хуже. Да разве можно сказать, что лучше: буря или тишина?
Елена
Стыдись, монах. Посмотри на себя: тебе умирать пора, а ты — влюбился… Господи! И никто-то не утешит! Мой Герман, мой! Нам с ним ничего не надо, кроме тихого, белого дома…
Монах
Мать умерла. Белого дома больше не будет, Елена.
Елена
Как не будет? Что ты говоришь? Пойми, Герман вернется! Он все оставил здесь: войди только в дом: все книги, все вещи, даже рваные рукавицы, в которых он копался в этом цветнике, — брошены на столе! Вся душа его здесь…
Монах
Душа Германа отдана…
Елена
Да как ты смеешь говорить это мне? Мне, которую он любил и любит! Мой Герман! — Молчи, глупый, глупый монах… (Плачет горько.)
Монах
Плачь, Елена. Всю душу выплачешь, криком изойдешь, — тогда сама узнаешь…
Елена (встает)
Молчи, монах. Он сказал мне: вернусь скоро. (Вся выпрямляется; напряженно смотрит вдаль, на снежный путь.) Вот — сейчас он придет.
В эту минуту доносится с равнины какой-то звук: нежный, мягкий, музыкальный: точно ворон каркнул, или кто-то тронул натянутую струну.
Елена
Ты слышал?
Монах
