Пьесы [сборник] - Жан Жене
Вступление
Фиктивное представление на сцене некоего деяния, некоего опыта избавляет нас, в большинстве случаев, от желания осуществить их в реальном ми ре и в нас самих.
Если на подмостках проблема беспорядка или зла оказывается разрешенной, это значит, что она уничтожена и на самом деле, поскольку в наше время драматическая условность, театральное представление — есть лишь отображение факта. Перейдем же теперь к другим вещам, и пусть наше сердце исполнится гордости оттого, что мы на стороне героя, который совершил попытку и решил проблему.
Именно это примирительно подсказывает зрителям сознание. Но ни одна представленная проблема не может быть решена в воображении, тем более что сценическое решение всегда тяготеет к устоявшемуся общественному порядку. Пусть же зло на сцене взорвется, покажет нас голыми, оставит в растерянности и, по возможности, заставит нас обратиться к самим себе.
Артист или поэт не должны искать практического решения проблем зла. Пусть они согласятся быть проклятыми. Они потеряют душу, если она у них есть, но это не страшно. Тогда их творчество станет взрывом, актом, на который отреагирует публика, как захочет, как сможет. Если в произведении искусства и должно появиться «добро», то только благодаря воспеванию. Его сила сумеет возвеличить представленное «зло».
Некоторые поэты нашего времени занимаются очень любопытным делом: они воспевают Народ, Свободу, Революцию и т. п. Те же, будучи воспетыми, устремляются к абстрактному небосводу, пригвождаются к нему и там, поникшие и потерянные, они образуют бесформенные созвездия. Бесплотные, они становятся неприкасаемыми. Как приблизиться к ним, как любить их, как жить с ними, если их отправили так бесконечно далеко? Воспетые, зачастую в очень возвышенном стиле, они становятся составными знаками поэмы, но наши поэты убивают то, что хотели оживить, ибо поэзия ностальгична, а воспевание разрушает сам предмет воспевания.
Может быть, я выражаюсь неясно?
Действующие лица
Епископ.
Судья.
Палач: Артур.
Генерал.
Шеф полиции.
Старик.
Роже.
Мужчина.
Один из мятежников.
Посланник.
Первый фотограф.
Второй фотограф.
Третий фотограф.
Нищий: Раб.
Ирма: Королева.
Женщина.
Воровка.
Девушка-лошадь.
Кармен.
Шанталь.
Картина первая
На потолке — люстра, которая будет висеть на протяжении всего действия пьесы.
Декорации представляют собой церковную ризницу, образованную тремя атласными кроваво-красными ширмами. В ширме, расположенной в глубине, — дверь. Наверху изображено огромное испанское распятие. На правой стене — зеркало, обрамленное фигурной золоченой рамой. В нем отражается неубранная кровать, которая при нормальном расположении комнаты должна была бы находиться в первом ряду партера.
На столе — кувшин.
На кресле — черные брюки, рубашка, пиджак. В кресле — Епископ в митре и золоченой мантии.
Он выглядит крупнее, чем есть на самом деле. Исполнитель этой роли должен подняться на котурны высотой около 0,5 м. Его плечи, на которых лежит мантия, заметно увеличены. Когда поднимается занавес, Епископ предстает огромным, несущимся, словно пугало.
Его лицо загримировано.
Рядом с ним — молодая, ярко накрашенная Женщина, в кружевном пеньюаре. Она вытирает руки салфеткой (я не сказал, что она вытирается).
Тут же стоит женщина лет сорока, брюнетка, с суровым выражением лица, в строгом черном костюме[2]. Это Ирма. На ней шляпа, которая завязана ремешком под подбородком.
ЕПИСКОП (сидя в кресле, посреди сцены, говорит глухим голосом, но с воодушевлением). И в самом деле, для истинного прелата главное не мягкость и вкрадчивость, а строгость ума. Сердечность губит нас. Мы полагаем, что сами управляем своей добротой: мы рабы этой безмятежной расслабленности. Речь идет даже не столько об уме… (Колеблется.) Скорее о жестокости. И, с другой стороны, — через жестокость — о смелом и мощном прорыве к Отсутствию. К Смерти. Бог? (Улыбаясь.) Я вижу ваше приближенье! (Обращаясь к своей митре.) Ты, митра в форме епископского колпака, знай, когда мои глаза закроются в последний раз, сквозь прикрытые веки я увижу тебя, моя золоченая шапка… И вас, прекрасные церковные облачения, мантии, кружева…
ИРМА (грубо). Что сказано, то сказано. Когда ставки сделаны…
В течение всей сцены она почти неподвижна. Она стоит около двери.
ЕПИСКОП (вкрадчиво, отстраняя Ирму). И когда жребий брошен.
ИРМА. Нет. Две тысячи так две тысячи, и без глупостей. Иначе я рассержусь. А это не в моих привычках… А теперь, если у вас затруднения…
ЕПИСКОП (сухо, бросая митру). Спасибо.
ИРМА. Ничего не ломайте. Это еще послужит. (Обращаясь к Женщине.) Убери это[3].
Женщина кладет митру на стол рядом с кувшином.
ЕПИСКОП (тяжело вздохнув). Мне сказали, что этот дом будет осажден? Повстанцы уже переправились через реку.
ИРМА (озабоченно). Повсюду кровь… Вы проберетесь вдоль стены Епископства. Пойдете по улице Пуассонри.
Вдруг слышится пронзительный крик. Кричит, явно от боли, Женщина, которую мы не видим.
ИРМА (продолжает, с досадой). Я ведь им говорила, чтоб было тихо. Хорошо, что я догадалась завесить окна наглухо плотными занавесками. (Вдруг становясь любезной и игривой.) А что мы совершили сегодня вечером? Благословение? Молитву? Мессу? Вечное поклонение?
ЕПИСКОП (строго). Не надо об этом. Кончено. Я думаю только о возвращении… Вы говорите, город в крови…
ЖЕНЩИНА (прерывает его). Было благословение, Мадам. Затем моя исповедь…
ИРМА. А потом?
ЕПИСКОП. Хватит!
ЖЕНЩИНА. И все. Закончили отпущением грехов.
ИРМА. Значит, никто не может при этом присутствовать? Хоть разок?
ЕПИСКОП (испуганно). Нет, нет. Такие вещи должны оставаться и останутся тайными. Кощунственно даже говорить об этом, пока меня переодевают. И чтобы все двери были закрыты. О! Наглухо закрыты, забиты, застегнуты, зашнурованы, зашпилены, зашиты…
ИРМА. Я вас об этом просила…
ЕПИСКОП. Зашиты, Мадам Ирма.
ИРМА (с досадой). По крайней мере вы позволите мне поинтересоваться… так сказать, с профессиональной точки зрения? Я сказала, две тысячи.
ЕПИСКОП (голос его вдруг становится звонче, четче, словно он проснулся. Он выказывает некоторое раздражение). Не очень-то и утомляли себя. Всего шесть грехов, и вовсе не самые мои любимые.
ЖЕНЩИНА. Шесть, но смертных! И мне трудно было подыскать их!
ЕПИСКОП (обеспокоенно). Как, значит, они были ненастоящие?
ЖЕНЩИНА. Самые настоящие! Я имела в виду, что с трудом совершала их! Если бы вы знали, что нужно преодолеть, через что пройти, чтобы прийти к неповиновению.
ЕПИСКОП. Я догадываюсь, детка. Заведенный порядок вещей так безобиден, что позволено все или почти все. Но если твои грехи фальшивые, признайся сейчас.
ИРМА. Ну нет! Я уже слышу ваши претензии, когда вы придете в следующий раз. Нет, они были настоящие. (Женщине.) Развяжи ему шнурки. Разуй его. Смотри, чтоб он не простудился, пока его будут одевать. (Епископу.) Выпьете грога, что-нибудь горячее?
ЕПИСКОП. Спасибо. У меня нет времени. Мне
