Бернард Шоу - Человек и сверхчеловек
Тэннер. Стрэйкер и это знал. Должно быть, проходил в политехникуме. Ну, так что же Энн? Ты сделал предложение?
Октавиус (как бы с упреком самому себе). Да, сделал. Вчера вечером у меня хватило грубости.
Тэннер. Что ты хочешь сказать?
Октавиус (настраиваясь на дифирамбический лад). Джек! Все мы, мужчины, толстокожи; нам никогда не понять тонкой, чувствительной женской натуры. Как я мог это сделать!
Тэннер. Что «это», идиот плаксивый?
Октавиус. Да, я действительно идиот. Ах, Джек! Если б ты слышал ее голос, если б ты видел ее слезы! Я не спал всю ночь, размышляя о ней. Мне было бы легче, если б она меня упрекнула.
Тэннер. Слезы? Это опасно. А что она ответила?
Октавиус. Она сказала, что не может сейчас ни о чем думать, кроме своего незабвенного отца. Она подавила рыдания… (Он не в силах продолжать.)
Тэннер (хлопая его по спине). Будь мужчиной, Тави, даже если ты себя чувствуешь ослом. Старая история: ей еще не надоело играть с тобой.
Октавиус (раздраженно). Брось глупости, Джек. Этот твой вечный дешевый цинизм совершенно неуместен по отношению к такой натуре, как Энн.
Тэннер. Гм… А она еще что-нибудь говорила?
Октавиус. Да. Именно поэтому я и вынужден подвергать ее и себя твоим насмешкам, рассказывая тебе обо всем.
Тэннер (с раскаянием). Нет, милый Тави, клянусь честью, я не смеюсь над тобой. Впрочем, не в этом дело. Дальше?
Октавиус. Чувство долга в ней так велико, так возвышенно, так…
Тэннер. Да, да, знаю. Дальше?
Октавиус. Видишь ли, ведь по завещанию вы с Рэмсденом являетесь ее опекунами, и она считает своим долгом подчиняться вашей воле, как прежде подчинялась отцовской. Она сказала, что, по ее мнению, мне прежде всего следует переговорить с вами обоими. Конечно, она права; но все-таки как-то нелепо, что я должен явиться к тебе и официально просить у тебя руки твоей подопечной.
Тэннер. Я рад, что любовь не окончательно убила в тебе чувство юмора, Тави.
Октавиус. Такой ответ едва ли ее удовлетворит.
Тэннер. Видимо, я должен ответить так: благословляю вас, дети мои, и будьте счастливы!
Октавиус. Я тебя очень прошу, перестань дурачиться. Это достаточно серьезный вопрос, — если не для тебя, то для нас с ней во всяком случае.
Тэннер. Ты отлично знаешь, что она так же свободна в своем выборе, как и ты.
Октавиус. Она думает иначе.
Тэннер. В самом деле? Интересно. А все-таки, чего ж ты от меня хочешь?
Октавиус. Я хочу, чтоб ты со всей искренностью и серьезностью сказал ей свое мнение обо мне. Я хочу, чтоб ты сказал ей, что вполне можешь доверить ее мне, конечно, если ты действительно так думаешь.
Тэннер. То, что я могу доверить ее тебе, явно не внушает сомнений. Меня гораздо больше беспокоит вопрос, могу ли я тебя ей доверить. Ты читал книгу Метерлинка о пчелах?
Октавиус (с трудом сдерживаясь). Я не собираюсь сейчас беседовать на литературные темы.
Тэннер. Немножко терпения, Тави. Я тоже не беседую на литературные темы: книга о пчелах относится к естествознанию. Это назидательный урок для человечества. Ты воображаешь, что ты — поклонник Энн; что ты — охотник, а она — дичь; что тебе надлежит ухаживать, добиваться, побеждать. Глупец! Это ты — дичь, обреченная жертва. Не к чему тебе сидеть у западни и облизываться, глядя на приманку: вход свободен, и дверца останется открытой, пока не захлопнется за тобой навсегда
Октавиус. Как ни циничны твои слова, я хотел бы, чтоб это было правдой.
Тэннер. Да ты сам подумай: что ей еще делать в жизни, как не искать себе мужа? Всякая женщина должна стремиться как можно скорее выйти замуж, а мужчина как можно дольше оставаться холостым. У тебя есть занятие — твои стихи и драмы. У Энн нет ничего.
Октавиус. Я не могу писать без вдохновения. А вдохновлять меня может только Энн.
Тэннер. Так не безопаснее ли вдохновляться издали? Ни Петрарка с Лаурой, ни Данте с Беатриче не виделись так часто, как ты с Энн, и тем не менее они писали отличные стихи, — так по крайней мере говорят. Свою верность кумиру они никогда не подвергали испытанию семейной жизнью и были верны до гроба. Женись на Энн — и через неделю она будет вдохновлять тебя не больше, чем тарелка блинчиков.
Октавиус. Ты думаешь, что я разлюблю ее?
Тэннер. Вовсе нет; разве ты не любишь блинчики? Но они тебя не вдохновляют; и точно так же не будет вдохновлять она, когда из мечты поэта превратится во вполне реальную жену весом фунтов на полтораста. Придется тебе мечтать о ком-нибудь другом; и тогда пойдут ссоры.
Октавиус. Это бесполезный разговор, Джек. Ты не понимаешь. Ты никогда не любил.
Тэннер. Я? Да я никогда не переставал любить! Я даже Энн люблю. Но я не раб любви и не жертва. Ступай к пчелам, поэт, познай их закон и проникнись их мудростью. Ей-богу, Тави, если б мы не работали на женщин и ели хлеб их детей, вместо того чтоб добывать его, они убивали бы нас, как паучиха убивает самца или пчелы — трутней. И они были бы правы — в том случае, если б мы умели только любить и ничего больше.
Октавиус. Ах, если бы мы умели по-настоящему любить! Ничто не может сравниться с Любовью, ничто не может заменить Любовь! Не будь ее, мир превратился бы в отвратительный кошмар.
Тэннер. И это человек, который претендует на руку моей подопечной! Знаешь, Тави, я начинаю думать, что нас перепутали в детстве и что не я, а ты — настоящий потомок Дон Жуана.
Октавиус. Только, пожалуйста, не говори ничего такого Энн.
Тэннер. Не бойся. Она тебя облюбовала, и теперь ничто ее не остановит. Ты обречен.
Возвращается Стрэйкер с газетой в руках.
Вот, полюбуйся: Новый Человек, по обыкновению, деморализует себя грошовой прессой.
Стрэйкер. Вы только послушайте, мистер Робинсон: каждый раз, как мы с ним выезжаем на машине, я покупаю две газеты — «Таймс» для него и «Лидер» или «Эхо» для себя. И что же вы думаете? Я даже не вижу своей газеты. Он сейчас же хватает «Лидера», а я должен давиться его «Таймсом».
Октавиус. А разве «Таймс» не печатает списков победителей на скачках?
Тэннер. Генри не интересуется скачками, Тави. Его слабость — автомобильные рекорды. Что, кстати, нового?
Стрэйкер. Париж — Бискра, средняя скорость — сорок в час, исключая переправу через Средиземное море.
Тэннер. Сколько убитых?
Стрэйкер. Две дурацкие овцы. Подумаешь, важность! Овцы не бог весть в какой цене; хозяева радехоньки будут получить что следует, не таскаясь к мяснику. А все-таки, увидите, шуму не оберешься. Кончится тем, что французское правительство запретит всякие гонки, — и тогда уже крышка. Понимаете? Ну просто с ума сойти! Еще есть время сделать хороший пробег, а мистер Тэннер не хочет.
Тэннер. Тави, ты помнишь моего дядю Джеймса?
Октавиус. Да. А что?
Тэннер. У дяди Джеймса была первоклассная кухарка; его желудок переваривал только ту пищу, которую стряпала она. Бедняга от природы был застенчив и терпеть не мог общества. Но кухарка гордилась своим искусством и желала кормить обедами принцев и послов. Так вот, из страха, что она от него уйдет, несчастный старик вынужден был два раза в месяц устраивать званые обеды и претерпевать пытки смущения. Взять теперь меня и вот этого малого, Генри Стрэйкера, Нового Человека. Мне ненавистны путешествия; но мне симпатичен Генри. А для него нет в жизни ничего лучшего, чем в кожаном пальто и очках-консервах, под слоем пыли в два дюйма толщиной нестись со скоростью шестьдесят миль в час, рискуя сломать свою и мою шею. Не считая, конечно, тех минут, когда он лежит в грязи под машиной, стараясь отыскать, где там что застопорило. Так вот, если я не буду хотя бы раз в две недели предоставлять ему возможность тысячемильной прогулки, я его потеряю. Он возьмет расчет и уйдет к какому-нибудь американскому миллионеру, а мне придется удовольствоваться вежливым грумом-садовником-любителем, который умеет вовремя приподнимать шляпу и знает свое место. Я просто раб Генри, точно так же, как дядя Джеймс был рабом своей кухарки.
Стрэйкер (рассердившись). Тьфу, пропасть! Вот бы мне машину с таким мотором, как ваш язык, мистер Тэннер! Я ведь что говорю? Иметь автомобиль и не ездить на нем, значит попросту зря деньги терять. Что вам толку от машины и шофера, если вы из них пользу извлечь не умеете? Завели б себе колясочку и няньку, чтоб вас катала.
