Бернард Шоу - Человек и сверхчеловек
Ноги. Ага! Есть!
Тэннер. Ну как, теперь в порядке?
Ноги. В порядке.
Тэннер наклоняется и, ухватясь за ноги, точно за рукоятки тачки, вытаскивает наружу их обладателя, который переступает руками, держа в зубах молоток. Это молодой человек в аккуратном костюме из синей материи, чисто выбритый, с темными глазами, квадратными пальцами, короткими, тщательно причесанными черными волосами и скептически приподнятыми бровями не совсем правильной формы. Когда он возится с машиной, движения его быстры и неожиданны, хотя в то же время обдуманны и точны. К Тэннеру и его друзьям он относится без малейшей почтительности, но благодаря своему хладнокровию и такту ему удается удерживать их на расстоянии, не давая при этом поводов к недовольству. Тем не менее он всегда зорко следит за ними, — слегка, впрочем, иронически, как человек, хорошо знающий изнанку жизни. Говорит он медленно, с оттенком сарказма; и поскольку в своей речи он совершенно не стремится подражать джентльмену, можно заключить, что его опрятная внешность является данью уважения тому классу, к которому он принадлежит, а не тому, которому служит. Сейчас он садится на свое место за рулем, чтобы спрятать инструменты и снять свой комбинезон. Тэннер снимает кожаное пальто и со вздохом облегчения кидает его в машину, очень довольный, что наконец от него избавился. Шофер, заметив это, презрительно встряхивает головой и с насмешкой поглядывает на своего хозяина.
Шофер. Что, надоело?
Тэннер. Дойду пешком; не мешает размять ноги и немного успокоить нервы. (Смотрит на часы.) Вам известно, что мы проехали расстояние от Гайд-парка до Ричмонда за двадцать одну минуту!
Шофер. Я и за пятнадцать проехал бы, был бы путь свободен.
Тэннер. Скажите, зачем вы это делаете — из любви к спорту или ради устрашения вашего злополучного хозяина?
Шофер. А вы чего боитесь-то?
Тэннер. Во-первых, налететь на штраф; во-вторых — сломать себе шею.
Шофер. Так если вам медленная езда по душе, ездили бы в омнибусе. Дешевле. Вы мне платите деньги, чтобы экономить время и оправдать тысячу фунтов, которую вам стоила машина. (Спокойно усаживается.)
Тэннер. Я раб этой машины и ваш тоже. Мне эта проклятая штука по ночам снится.
Шофер. Это пройдет. Скажите, пожалуйста, вы там у них долго пробудете? Может, вы все утро собираетесь с дамами разговоры разговаривать, так я поставлю машину в гараж и пойду погляжу, как тут насчет завтрака. А если нет, буду ждать вас с машиной здесь.
Тэннер. Лучше ждите. Мы не задержимся. Сейчас должен приехать мистер Робинсон, он едет с одним молодым американцем, мистером Мэлоуном, в его новой американской машине.
Шофер (выскакивает и подбегает к Тэннеру). Американская машина?! Следом за нами из Лондона?!
Тэннер. Может быть, они уже здесь.
Шофер. Если б я только знал! (Тоном глубокого упрека.) Почему вы не сказали мне, мистер Тэннер?
Тэннер. Потому что мне говорили, будто эта машина может делать восемьдесят четыре мили в час; а что можете делать вы, когда вас нагоняет другая машина, я и сам знаю. Нет, Генри, бывают обстоятельства, о которых вам вредно знать, — и это как раз одно из таких обстоятельств. Но вы не огорчайтесь: нам предстоит прогулка вполне в вашем вкусе. Американец повезет мистера Робинсона, его сестру и мисс Уайтфилд. С нами поедет мисс Рода.
Шофер (успокоившись и думая уже о другом). Это ведь сестра мисс Уайтфилд?
Тэннер. Да.
Шофер. А сама мисс Уайтфилд поедет в другой машине? Не с вами?
Тэннер. А почему, черт возьми, она должна ехать со мной? Ведь мистер Робинсон будет в той машине.
Шофер, взглянув на Тэннера с хладнокровным недоверием, принимается насвистывать вполголоса популярную песенку и отходит к машине. Тэннер, несколько раздосадованный, хочет продолжить разговор, но останавливается, услышав шаги Октавиуса. Октавиус идет от дома, одетый по-дорожному, но без пальто.
Слава богу, мы проиграли гонку: вот и мистер Робинсон. Ну, Тави, хорош американский паровичок?
Октавиус. Пожалуй. Мы ехали сюда от Гайд-парка ровно семнадцать минут.
Шофер, рыча от злости, дает машине яростного пинка.
А вы?
Тэннер. Что-то около трех четвертей часа.
Шофер (задетый). Но-но, мистер Тэннер, будет вам! Мы и за пятнадцать минут могли бы доехать.
Тэннер. Кстати, позвольте вас познакомить: мистер Октавиус Робинсон — мой друг; мистер Генри Стрэйкер — мой шофер.
Стрэйкер. Очень приятно, сэр. Мистер Тэннер нарочно так сказал: «шофер». По-вашему, надо говорить «шофер». Но я не в обиде, пусть его.
Тэннер. Ты, верно, думаешь, Тави, что с моей стороны бестактно передразнивать его? Ошибаешься. Этот молодой человек переставляет ударения не случайно, а обдуманно. Для него это — знак касты. Я в жизни не встречал человека, до такой степени надутого классовой гордостью, как Генри.
Стрэйкер. Тише, тише! Не увлекайтесь, мистер Тэннер.
Тэннер. Замечаешь, Тави? «Не увлекайтесь». Ты бы мне сказал: «Полегче, Джек». Но этот молодой человек получил настоящее образование. Больше того, он знает, что мы с тобой его не получили. Как эта школа называлась, где вы учились, Стрэйкер?
Стрэйкер. Шербрук-Роуд.
Тэннер. Шербрук-Роуд! Ну кто из нас произнес бы Рэгби, Харроу, Итон этаким тоном интеллектуального сноба! Шербрук-Роуд — школа, в которой учат делу. А Итон — просто питомник, куда нас отправляют, потому что дома с нами нет сладу, и еще для того, чтобы потом, когда при тебе упомянут имя какого-нибудь герцога, можно было сказать: «А, это мой школьный товарищ».
Стрэйкер. Все-то вы путаете, мистер Тэннер. Делу вовсе не в школе учат, а в политехникуме.
Тэннер. Его университет, Октавиус. Не Оксфорд или Кембридж, не Дарэм, Дублин или Глазго и не какое-нибудь из нонконформистских заведений Уэльса[133]. Нет, Тави. Риджент-стрит, Челси, Боро… — я и половины их названий не знаю, — вот его университеты. И в отличие от наших, это не просто лавки, где торгуют сословными привилегиями. Ведь правда, вы презираете Оксфорд, Генри?
Стрэйкер. Отчего же. Оксфорд, я бы сказал, отличное заведение — для тех, кому вообще такие заведения по нраву. Там учат быть джентльменом. А в политехникуме учат быть механиком или чем другим в таком же роде. Понятно?
Тэннер. Сарказм, Тави! Чувствуешь сарказм? О, если б ты мог заглянуть в душу Генри, тебя ужаснуло бы, как глубоко его презрение к джентльмену, как непомерна его гордость механика. Ему положительно доставляет удовольствие каждая поломка машины, потому что при этом выявляется моя джентльменская беспомощность и его рабочая сноровка и находчивость.
Стрэйкер. Вы не обращайте внимания, мистер Робинсон. Он любит поговорить. Уж мы его, слава богу, знаем.
Октавиус (серьезно). Но в существе его слов заключена глубокая истина. Я горячо верю в величие труда.
Стрэйкер (нимало не тронутый). Это потому, что вы никогда не трудились, мистер Робинсон. Я вот, например, занимаюсь уничтожением труда. От меня одного с моей машиной больше проку, чем от двадцати работников, да и чаевых меньше.
Тэннер. Ради бога, Тави, не ударяйся ты в политическую экономию. Он в этих делах дока, а мы с тобой неучи. У него ведь социализм научный, а не поэтический, как у тебя.
Стрэйкер (невозмутимо). Именно. Ну, как ни поучительно с вами беседовать, а надо мне заняться машиной; да и вам, верно, охота поговорить о ваших барышнях. Я уж знаю. (Отходит к машине и некоторое время притворяется, что занят делом, потом закуривает и не спеша идет к дому.)
Тэннер. Знаменательный социальный феномен.
Октавиус. Ты о чем?
Тэннер. О Стрэйкере. Уже много лет, стоит где-нибудь появиться особенно старомодному существу женского пола, как мы, литераторы и просвещенные умы, спешим громогласно возвестить рождение Новой Женщины; а вот рождения Нового Человека никто и не заметил. Стрэйкер — это Новый Человек.
Октавиус. Я тут не вижу ничего нового, кроме разве твоей манеры дразнить его. Но мне сейчас не до него. Я решил поговорить с тобой об Энн.
Тэннер. Стрэйкер и это знал. Должно быть, проходил в политехникуме. Ну, так что же Энн? Ты сделал предложение?
Октавиус (как бы с упреком самому себе). Да, сделал. Вчера вечером у меня хватило грубости.
Тэннер. Что ты хочешь сказать?
