Иван Горбунов - Постоялый двор
Ничего не поделаешь!
Никита.
Без году неделю в извозчиках-то ездит да разговаривает! Я всю Расею произошел, большую-то дорогу знаю. Зря говорить нечего! Зверя лютого, кажись, так не испужаешься, как разбойника! Замрет твоя душа, охолодаешь весь… не дай Бог никому!
Бубен.
А тебе трафилось? (Кухарка ставит на стол ужин).
Кухарка.
Ну, господа честные, пожалуйте. Садись, матушка… Садись, старичок почтенный… Приятного вам апекиту.
(Все садятся за стол).
Никита.
Я вот буду сказывать, а ты слушай: каковы эти люди есть.
Кухарка (садясь рядом с Никитой).
Сказывай, батюшка, сказывай. Люблю я старинных-то людей слушать.
Никита.
В Озерках, у нас, у покойника у дедушки, станция была. Мне тогда годов двадцать было. Ночью, как теперь помню, под самое под Воздвиженье, пришел к нам на двор тарантас с купцом на сдаточных. Моя череда была. Смерть ехать не хотца. Я купцу-то и говорю: переночуйте, говорю, ваша милость: оченно темно, овраги у нас тут, в тарантасе ехать неспособно. Нет, говорит, я и так на ярманке замешкался… Трогай! Господи, благослови! Съехали мы со двора-то – зги Божьей не видать! – ваше степенство, говорю: воля милости вашей, а ехать нам страшно, обождем до свету. Ступай, ступай, говорит. Верст пять проехали – ничего. Как въехали в Легковский лес, и купец мой испужался. – Не заплутайся, говорит: – темно. Бог милостив, говорю: коли поехали, надо ехать. Едем мы лесом-то, смотрю, ровно бы огонек показался, так махонькой…
Бубен.
Волк?
Никита.
Погоди! ваше степенство, говорю! вы ничего не видите? Нет, говорит, а что? – Огонек, говорю, в лесу показался… сумнительно мне оченно. Что ж ты, говорит, сумлеваешься? – Да так, говорю: не лихой ли человек нас с тобой дожидается? – Сотвори, говорит, молитву. Творю это я молитву, а огонек этот опять. Видел, говорит, братец, и я.
Кухарка.
Это купец-то?
Никита.
Купец-то. Душу свою, говорю, нам бы здесь не оставить. – Что ты, говорит, дурак, меня пужаешь? Кому наша душа нужна!.. – Садись, говорю, сударь, со мной на козлы – не так жутко будет. Сел он со мной рядом, а сам ровно бы вот лист трясется. Чего же вы так, ваша милость – нас двое. А у самого, братец мой, дух захватило, руки отымаются.
Пашка.
Тетушка Алена, плесни еще щец-то. Щи-то ноне у тебя жирные, облопаешься.
(Кухарка поспешно наливает щей и садится).
Никита.
Ехали мы, ехали, – слышу: с правой стороны ровно бы окрикнул кто. Так у меня под сердце и подкатило! Я к купцу: ваше степенство, говорю, мы пропали! – Что ты, говорит, милый человек! – Верно, говорю… Подобрал вожжи, да и думаю: всю тройку зарежу, а в руки не дамся. Только хотел кнутом-то… Стой!.. Двое повисли на пристяжных, да так всю тройку и осадили, а один подошел к тарантасу: аль больно скоро нужно? говорит. – Скоро, говорю. С ярманки, что ли? – Какие вы такие люди есть, говорю, коли вам требуется? А далеча ли вам ехать-то? – Далеча. Мы, говорит, к вам на устрет вышли… место здесь больно глухое… А купец мой и языком владеть перестал.
Бубен.
Оробел!
Роман.
Как, батюшка, не оробеть – оробеешь. Ну!
Никита.
Только, братец мой, смотрю: левую пристяжную уж отпрягли. Выскочил я из тарантаса-то, да хотел за лошадь-то уцепиться, как он меня млясь!..
(Кухарка взвизгивает, как будто ее самое ударили).
Никита.
Так я и покатился!.. В глазах огни пошли… Слышу: и купец мой застонал, и так этот купец застонал – нутренная моя вся поворотилась… а опосля уж ничего и не помню.
Пашка.
Чем же он тебя съездил-то – струментом каким, аль так?
Никита.
Надо полагать, закладкой.
Бубен.
Закладкой – беда! Меня раз в Москве на стенке
закладкой тоже приложил, так я год в больнице
вылежал, кажинный день помирать изготовлялся,
насилу отдыхал.
(Все встали из-за стола. Странник ложится на лавку).
Кухарка.
Как же ты, батюшка, очнулся-то?
Никита.
Очнулся-то я в лесу, с дороги-то они нас в лес сволокли. Утренничком меня прохватило, ровно бы маленько я и очувствовался. Хочу головушку поднять – моченьки моей нету. Стал купца обзывать: господин купец, господин купец! А купец мой ничуть. Дополз я к нему, а уж он Богу душу отдал и лица на нем распознать нельзя. (Кухарка утирает слезы). Ну, думаю, и мне, должно, в дремучем лесу помирать надо: в останный раз хошь Богу помолюсь за родителев. Уцепился за дерево, встал, да опять, ровно сноп, ударился. В полдни кое-как выполз на дорогу-то; гляжу: тарантас мой в канаву спихнули и кожу с его всю ободрали…
Роман.
А домой как ты попал, батюшка?
Никита.
Проезжий один барин доставил.
Бубен (взглянув в окно).
Уж и туча же, братцы, какая лютая заходит! Беспременно гроза будет.
Пашка (расстилая по полу армяк).
А и, братцы, эта гроза! Нас однова в лесу застала, дрова мы рубили… страсть! Как ударила молонья в сосну, вот надо быть зубом дерево-то перекусила.
Бубен.
Потому стрела у ей оченно тонкая… у молоньи-то!… И никуда ты от ей не уйдешь. И ежели тебе от грозы помереть нужно, так ты от грозы и помрешь.
Роман.
Помереть, голубчик, от всего можно.
Бубен.
Это точно, что… как не помереть.
Странница.
Завсегда к этому готовиться надо.
Странник (сквозь сон).
В помышлении держать.
Бубен (значительно).
Верно!
Странник.
Ходим мы по разным местам, а не знаем, где наша смерть будет.
Пашка (зевая).
Где ни на есть, тетушка, а уж помрешь, помяни ты мое слово. (Раздается удар грома; все крестятся). Лешему-то теперича смерть! (Молчание).
Бубен.
А что?
Пашка.
Оченно он грозы боится. Уж теперь он под деревом жмется.
Бубен (ложится на пол).
Не любит!
Пашка.
Она его теперича по лесу-то гоняет. Ты, тетушка, леших-то видала ли?
Странница.
Где их, батюшка, видеть.
Пашка.
Мы раз видели: одна ноздря у него, а спины нету.
Роман.
Полно врать-то, дурацкой твой разум!
Пашка.
Сейчас умереть, Роман Игнатьич, кого хошь спроси. Он только показывается не всякому, а кого ежели оченно любит.
Никита.
Что ж, ребята, я запрягать пойду.
Бубен.
С Богом!
Никита.
А вы утром?
Пашка.
Мы чем свет.
Никита.
За хлеб за соль…
Роман.
Ступай, справляйся.
Странница.
С меня, хозяин, с неимущей, что положите?
Роман.
Что с тебя класть? Класть с тебя нечего. Богу за нас помолись.
Странник.
Спаси тебя, Господи, раб Божий.
Роман.
Ну, ребята, спать чтобы у меня крепче…
Пашка.
На счет этого, Роман Игнатьич, не сумлевайся, вплоть до петухов проспим. Спать нашему брату оченно в пользу.