Жак Одиберти - Антология современной французской драматургии
ЧЕЛОВЕК. Я не спешу. Я жду уже тысячу лет. Приблизься.
Слышны звуки колокола. Миртий делает пару шагов в направлении Человека.
Вы, сударыня, подойдите тоже… Идите же… Рыцарь, ты дрожишь. Но почему?
МИРТИЙ. Я не дрожу.
ЧЕЛОВЕК. Я слышу, как звенит золото твоего ожерелья о ворот нагрудника.
МИРТИЙ. Я же слышу звук колоколов, похожий на такой же в церкви Трушансака.
ЧЕЛОВЕК. Скажи мне имя, данное тебе при крещении.
МИРТИЙ. Вам оно, стало быть, неизвестно?
ЧЕЛОВЕК. Предположим, мне хотелось бы проверить твою правдивость.
МИРТИЙ. Я рыцарь Миртий, вольный арендатор барона д’Арьежа…
ЧЕЛОВЕК …каковой является вассалом графа Тулузского Раймонда, четвертого, носящего это имя. Как видишь, я все знаю.
МИРТИЙ. Готов поклясться, кто угодно, даже эта женщина (указывает на Фатиму), кто угодно знает графа Раймонда.
ЧЕЛОВЕК. Теперь ты меня проверяешь, однако. Ты хочешь от меня, поразительного, удивительного. Двенадцать! (Фатиме, которая делает движение удалиться.) Не уходите, сударыня. Вы мне напоминаете одну парфюмершу. Рассказывали после, что они у нее были рыжие, однако они были черные. Конечно же, она их красила растертыми листьями хны. «Зачем ты красишь волосы?» — спрашивал я ее. И что она мне отвечала? Вы, сударыня, скажите… Что она мне отвечала?
ФАТИМА. Я не крашу волосы… Наоборот… Я их обесцвечиваю.
ЧЕЛОВЕК. А после?
ФАТИМА. Это естественный продукт… Это не может повредить… (Заходится в рыданиях.)
МИРТИЙ. Все женщины так говорят.
ЧЕЛОВЕК. Двенадцать — это женщин. А мужчин — пятнадцать. Утешь ее, конь Миртий. Помести голову ее на свою шею. На ее бедро прилепи свою руку. А теперь давай, двенадцать. (Напевает.) Двенадцать, двенадцать, двенадцать… Красное яблочко на месте сердца…
МИРТИЙ. Двенадцать? Я не понимаю. Это про апостолов?
ЧЕЛОВЕК. Про женщин. Двенадцать было их, мой мальчик, женщин, которых, начиная от Тулузы, ты посетил по дороге, знаток!
МИРТИЙ. Прошу вас не держать на меня зла за это.
ЧЕЛОВЕК. Да, двенадцать женщин. А мужчин пятнадцать.
МИРТИЙ. Я не посещаю мужские тела.
ЧЕЛОВЕК. Женщины, уложенные тобой, впоследствии поднимаются. Мужчины — никогда.
МИРТИЙ. Не знаю, кто вы. От Пиренеев до Дуная и поперек всей Анатолии, где бродят гигантские собаки…
ЧЕЛОВЕК. Сам терпеть не могу собак…
МИРТИЙ. Пришлось мне, и не раз, путь себе пробивать среди живых. Дозорные в меня стреляли. Патрули, прильнувши к шее лошади, меня стремились обойти. Следовало ли щадить это отродье?
ЧЕЛОВЕК. Пят-над-цать.
МИРТИЙ. Хм, пятнадцать?.. Стольких я не насчитал…
ЧЕЛОВЕК. Лодочник-болгарин. Вы повздорили. Ты сбросил его в реку.
МИРТИЙ. То была его стихия. Я думал, он выплывет…
ЧЕЛОВЕК. Он умер от мгновенного охлаждения. Что же касается одной из двенадцати женщин, самой молодой…
МИРТИЙ. Малышки Жермены… Игруньи в куклы…
ЧЕЛОВЕК. Именно через тебя она сделалась женщиной. И именно через тебя сделалась мертвой. В печали от того, что ты ушел, она повесилась. И очень мужественно. Так что мы ее поставим в строй мужчин, одновременно поместив и в сумму женщин.
МИРТИЙ. Не мог же я в самом деле обжениться в Баварии, чтобы до конца дней купаться в пиве. Только как вы можете об этом знать? Бавария и Палестина далеко не сопредельны. Кто же вы такой?
ЧЕЛОВЕК. С другой стороны, Классикос, танцор из Греции… Ведь он не умер.
МИРТИЙ(поправляя). Я извиняюсь… Он имел на меня зуб. Вы это тоже знаете, я полагаю. Я всадил ему в колонну шеи меч на три пальца.
ЧЕЛОВЕК. Это правильный способ подставлять вторую щеку?
МИРТИЙ(огорченно). Я прошу у вас прощения. (Громко.) Но он умер.
ЧЕЛОВЕК. Он не умер. Видишь ты его? У тебя есть глаза. Закрой их.
МИРТИЙ. Я закрываю их. И вижу его. Вижу его внутри себя.
ЧЕЛОВЕК. Он там танцует. Он там крутится. И угрожает тебе.
МИРТИЙ. Однако, не воскресает. Я не воюю с трупами, которых оживили воспоминания. Я открываю глаза.
ЧЕЛОВЕК. Все вы одинаковые. Все. Покуда солнце не разделится на четыре части, покуда потоп не затопит верхушки финиковых пальм, покуда мертвые остаются в смерти, покуда ослы не научатся летать — но, будь спокоен, ослы полетят — вы отказываетесь аплодировать. Все вы одинаковые. Говори конкретно. Ты желаешь чуда. Я согласен. Оно будет последним. Но оно будет ужасным. Расступитесь!
Звон колоколов.
В небесах Провидения, выше, чем когда-либо, поднимется мыслящая стрела, выше, выше, чем громы стратегов и пророков, выше, чем пылающие ледники на сумеречных солнцах, выше, чем сама высота…
Миртий и Фатима расходятся. На сцене появляются мамелюки, продавец воды, Пожилая женщина. Арабская флейта задает ритм словам Человека.
…дальше, дальше, чем расстояние для удаления от зловония, для сокрытия от вашего существования, дальше, выше, ниже, ближе того, что может вообразить сознание, я, который есть все в созидании, который породил самое себя, дитя целомудренной сущности, супруг избыточного могущества, я, Господь, существо удивительное, могущий все, кроме как изменить себя, говорю без прикрас, что мне жалко вас.
Музыка умолкает.
Мне жалко вас. Мне жалко себя. И мне довольно. Мне довольно уже смотреть, как корчитесь вы и пластаетесь в страдании и незнании. Мы тут проконсультировались друг с другом — старик, голубок и я. И сказали себе: «Больше так продолжаться не может. Нельзя так. Надо принимать решение». И решение это мы приняли. Мы отбываем. Мы, единый в трех лицах, Господь Предвечный отбывает. Отбываю я. И покидаю вас.
МИРТИЙ. Нас покидаете?
ЧЕЛОВЕК. Я только что это сказал. Вы обожаете реликвии. Если кому-то нужен мой венец…
Тянутся руки. Миртий ловит колючий венец, брошенный Человеком.
Не будь ты затянут в железо, эти шипы укололи бы тебя. Все колется. И все кусает. Все приносит зло. Но чтобы зло дублировалось от его обозначающего слова, чтобы к укусу зла добавилась еще и мысль о зле, это уж слишком. Очень даже слишком. Грех, угрызения, все эти дополнительные мучения, что вы придумываете в собственном безумии на основании моих слов, — я умываю руки. И свои слова я не желаю больше слышать. Не вмешивайте меня больше в собственные заморочки, ради любви к Господу! Смотри! Вот этот город, Иерусалим — ты называешь его Святым Градом, но мне больше нравится Иерусалим… Народы беспрестанно за него дерутся, как собаки. Иерусалим каждую сотню лет сочится кровью. Трупы плавают в багровых реках… Головы отрубленные прикрепляются к телам чужим… Руки оторванные приставляются к плечам, принадлежавшим другим людям…
МИРТИЙ. Господи… Господи… А что же тогда делать?
ЧЕЛОВЕК. Все, что вам угодно. У вас есть руки и ноги. У вас есть собственные жены. У вас есть и ваша плоть, и ваша гениальность. Я вас отдаю на волю природных сил. Возможно, вы исчезнете в волокнах пальмовых деревьев или в бесконечности песка. Возможно, вы найдете путь к иному воплощению. Вы станете в один прекрасный день чудовищами из металла и теперь уж проржавеете до самого сердца… Мне же все равно… Прощайте…
МИРТИЙ. Господи… Господи! He уходите, не сказав мне! Что мне надо сделать?
ЧЕЛОВЕК. Пососи из своей фляги. В этой фляге бултыхалось знание.
МИРТИЙ. Она пуста.
Он отбрасывает флягу. Мамелюк берет за одежды Пожилую женщину и разносчика воды, выпроваживает их и сам уходит со сцены. Как бы желая подобрать флягу, Фатима становится на колени.
ЧЕЛОВЕК. Делай, что тебе угодно. Порти женщин. Или не порти их. Дырявь мужчин. Или не дырявь их. Да какая разница! Вот только жалко будет, если твоя хитрость и прожорливость ничему не послужат, ни к чему не приведут. Я уже очень далеко от вас. Я уже на ступенях собственного дома, в могуществе вечного одиночества. Но, прежде чем навечно снова стать для вас молчанием и пустыней, я доверю тебе высший свой завет.
