Владимир Казаков - Избранные сочинения. 3. Стихотворения

любимой Матрешечке

где ветер думает стремительную думу —

одну, осеннюю, и дождь прозрачен так,

как будто думы той сиреневому дыму

он цвет свой никакой отплясывает в такт,

где темная листва, себе не зная равных

ни в цвете, ни в веках, ни в сумраке дневном,

колышется одна, и дождь, как резвый правнук,

весь прадедовский мир поставил кверху дном, —

там воздух так силен и так бессилен, словно

протяжно изнемог под тяжестью моста,

и даль так далека, что даже это слово

не могут произнесть чугунные уста

любимой Матрешечке

настанет ли сентябрь? иль августом закончит

чугунный свой узор ограда в октябре?

ржавеющий норд-ост легко схватить за кончик,

еще трудней забыть, Ордынка, о тебе.

бывало, никогда — в осенний день полночный,

когда на башне бьют века, а не часы,

глядел в твои мои сентябрьские очи:

о, Боже, сколь они ответны и чисты!

а то наоборот: когда в прозрачный ливень,

как в призрачный дворец, ты вся заключена,

и странно он стоит, идя неторопливо,

а вместе с ним и вся его величина, —

тогда мой грозный конь гарцует подо мною,

прозрачное копье блестит в стальной руке,

и вся иная явь становится иною,

и весь далекий к(рай) звенит невдалеке

ну вот — опять мой конь оседлан и задумчив,

и ночь моя опять готова в дальний путь,

граненая луна скрывается за тучи,

и северная грань топорщится чуть-чуть.

ох, эта мне луна! ох, эти мне чуть-чути!

но впрочем мой доспех начищен и надет,

а прадедовский меч по правнуковой сути —

опора всех моих мечтаний и надежд.

мечтаний впрочем нет, и лишь одна надежда —

праправнучка лихой надежды родовой:

что ветхий мой доспех, кольчужная одежда

не разлетится в прах, когда вступлю я в бой.

и мой граненый щит, хоть скрылся он за тучи,

с собою в путь возьму, на нем горит девиз,

которой всей луной восторженно заучен:

«раскрой свои глаза, читатель, и дивись!»

где ласковый нажим чугунного графита

ограду начертил и стройный ряд дерев,

стоят два всадника — маркграф и маркграфиня,

пространство трех веков воздушно одолев.

Матрешечка она — легка и грациозна —

поводьями шуршит над мыслями коня,

и чудится, что все настанет слишком поздно —

особенно ничто, созвездьями звеня.

их цокающий звон, подкованный безумно,

напомнит двух коней упорно-гулкий бег

и встречных трех веков прохладное бесшумье

и призрачную сталь осенне-зимних нег

в четверг был ливень четвергтован

на перекрестке двух аллей,

и время долго становилось

то все короче, то все длинней.

в стеклянное окошко

был виден циферблат нагой,

фонарь прихрамывал немножко

своей отчетливой ногой.

все было конным — даже ливень,

все было пешим — даже конь,

каким-то сумраком счастливым

сиял в глазах его огонь.

тут улыбнулся всадник

и раза два сказал:

на этот на прапраздник

ты звонко опоздал.

когда он спешился неспешно,

вонзились шпоры в тишину,

и осень вдруг распространилась

и в ширину и в вышину.

сентябрь наш рожден был хватом,

в полку его все полюбили,

а впрочем пешие дуэли

указом конным запретили.

ведь император, запрещая,

сказал графине: так и быть,

я всех за прошлое прощаю,

но будущего мне не забыть.

графиня была на диво хороша,

стройна, насмешлива и юна,

ее невинная душа

была чуть смуглой от июня.

а дождь, то изменяя имя,

то просто в облике ночном

стоял, держа неторопливо

фонарь, бегущий за окном

измерив истину шагами,

сказал гвардеец-секундант:

ну-с, господа, теперь дело за вами,

я вам секунд 15 дам —

на примиренье, на прощенье

и на прощанье наконец.

и разбредемся кавалькадно —

кто пешком, кто на коне-с.

но если все же за 15

вас не удастся примирить,

то может кровью запятнаться

секунд воинственная прыть...

молчали оба...

на поляне

полулежала тишина,

и ветви шумом наполняли

времен сплошные паруса...

последовал сигнал,

сходиться стали.

два вороных ствола

тамбовской стали...

тут выстрел круто изменил

судьбу прохладной тихой пули.

и секунданты и другой

на эхо бледное взглянули...

и не узнали тишины

и не узнали черт ветвистых —

как будто пуль благие сны

не пронеслись с тамбовским свистом.

как будто кровь не дозвалась

своим немым прощальным цветом —

кого?

как будто не из глаз

взошло простреленное лето

есть паузы между веками,

и между паузами есть.

но под ногами древний камень

звенит, как рыцарская честь.

шаги то замедляются, то снова

опережают смыслы шпор,

и вместо тишины объяты Словом

пространства с тех неуловимых пор.

потомку рыцарей, мне странен этот день:

потомок ли он дней отважных и суровых?

меж тем как носит меч моя лихая тень,

он то несет ее, то безоружен снова.

и с ним его сентябрьский щит —

счастливый, золотой и ржавый,

и вдалеке уже звучит

дождя стреноженного ржанье

когда ночные отраженья

бесшумно входят в зеркала,

чтоб выйти звонко и вечерне,

и неподвижные года

сгибают дождь в одну погибель,

тогда нисходит смысл речной

на все: на даже изваянье —

чугунно-конное весной,

на даже ветер, побелевший

от мысли каменной одной,

на даже якорные цепи,

его влекущие на дно

где ветер, стершийся о каменные стены,

невнятного герба девиз произносил,

там древнее число, соперничая с тенью,

сгущалось по краям испытанных могил.

и ветер налегал на смысл его вечерний,

как будущая ночь наляжет на мосты,

но там и там не смысл был огненно очерчен,

но лишь один порыв бессмысленной листвы.

ведь осень началась — давно и безоглядно,

как начались давно чугунные века,

которые сейчас бесшумно и прохладно

выносит на простор безбрежная река

последних королей осталось только двое:

один из них никто, другой из них нигде.

как странно эту мысль ночной чугун усвоил,

чтоб отразиться с ней в мерцающей воде.

для кованных гербов с их клекотом орлиным

был создан и весь миг и вся речная гладь —

чтоб белизна небес и королевских лилий

могла один лишь цвет собою означать.

от пристани ночной до следующей ночи

всех утренних шагов не вспомнить и не счесть,

а холод не на слух, но лишь на ощупь прочен,

гудками подчеркнув свою благую весть.

но вот оседлан конь, но вот походный сумрак,

но вот походный стяг развернут наконец, —

и белые края потусторонних суток

сверкают над челом, как царственный венец

Христос на ослике въезжает в славный город,

и встретившийся дождь пост свои псалмы,

а воздух не то нет, не то полуразрушен

дождем и немотой ликующей толпы.

так хочется Его святых одежд коснуться!

ведь слишком краток миг: он кратче, чем ничто,

и остается день с его бездонной ночью

и остается ночь с ее дневной мечтой.

а ветер как стоял, так и стоит поодаль,

не зная, как же быть — откуда и куда?

и ослик не спешит, чтоб царственный Наездник

светло опережал вечерние года

ПУБЛИКАЦИЙ В. КАЗАКОВА И О НЕМ

I. Произведения В. Казакова на русском языке

1. Прижизненные публикации

1. Ночь в лесу; Лесной пир; Дорога; Красная шляпа / С вступ. заметкой без загл. и подписи // РТ. 1966. № 7‹июнь›. С. 15.

2. Дети-дети, спать пора: Стрекоз‹к›а; Карлик и птицы; Рыбаки; Леший // Сельская молодежь. 1966. № 7. С. 21.

3. Фразы // Литературная газета. 1967. № 31, 2 августа.

4. Фразы //Литературная газета. 1967. № 40, 4 октября.

5. Фразы // Москва. 1967. № 9. С. 220.

1. Мои встречи с Владимиром Казаковым: Проза. Сцены. Исторические сцены (1967—1969) / Послесл. П. Урбана. Мюнхен: К. Ханзер, 1972.

2. Ошибка живых: Роман. Мюнхен: О. Загнер, 1976.

3. Случайный воин: Стихотворения 1961—1976. Поэмы. Драмы. Очерк «Зудесник» / Предисл. Б. Мюллера. Мюнхен: О. Загнер, 1978.

4. Жизнь прозы / Предисл. Е. Мнацакановой. Мюнхен: В. Финк, 1982.

5. От головы до звезд: Роман / Предисл. Е. Мнацакановой. Мюнхен: В. Финк, 1982.

6. Поездка на Кавказ; Арест / Предисл. ред. // Русская мысль. Париж, 1971. № 2842, 13 мая.

7. Три стихотворения: Репетиции; Выставка мод; Вечерняя служба / Предисл. ред. // Современник. Торонто, 1977. № 33-34.

8. Рисование; Наступление весны; Окно; Полдень // Современник. 1977. № 35-36.

9. Зудесник // Современник. 1977. № 35-36.

10. Зудесник // Ковчег. Париж, 1978. № 1.