Ник Хоакин - Избранное
— Возьми себя в руки, Томми! Сейчас же возьми себя в руки!
Замершая перед зеркалом Джози услышала, как рыдания затихают, будто кто-то медленно убавляет звук приемника, пока не наступила полная тишина в залитой солнцем комнате, которая словно дразнила ее из зеркала. Но завтра еще не наступило, упрямо твердила Джози, впиваясь ногтями в стиснутые кулаки.
— Не хочу! Нет! Еще не завтра! — выкрикнула она в зеркало, резко повернулась — она была в своей модно-пустоватой, кокетливо-гигиеничной комнате, за окном еще длились сегодняшние сумерки и плыл сегодняшний колокольный звон, а его письмо лежало на письменном столе, куда она его бросила. Джози схватила письмо, разорвала, скомкала обрывки и выкинула вон.
Когда она наклонилась поднять с пола уроненное зеркало, скрипнула, открываясь, дверь. Джози побежала навстречу.
— Мама, мамочка, все это неправда!
— Почему ты кричишь, Джози? Матерь божья, до начала меньше часа, а ты еще не готова! Поторопись и напудри нос — он у тебя блестит.
И донья Пепита, празднично одетая, в мантилье, подвела дочь к зеркалу.
— Но, мамочка, все это неправда, все неправда! Ты здесь, здесь, и ты сегодня такая красавица — а она пошла наперекор судьбе, она стала действовать!
— Боже мой, о чем ты, Джози? — спросила донья Пепита, начиная расчесывать ей волосы.
— О Наталии, мамочка, она раздумала! Собиралась поехать с Эстебаном, а потом решила ехать с Марио!
— Кто тебе это рассказал?
— Значит, так и было, и она раздумала?
— По преданию, в тот роковой день Наталия разбила зеркало и решила, что это — плохое предзнаменование. Но много лет спустя Наталия признавалась, что дело было не только в зеркале, что ей было какое-то странное видение, хотя она не могла вспомнить какое. А потом каждое новое поколение что-то прибавляло к этой истории, и теперь в ней полно и призраков, и видений, и дурных знамений свыше. Но какое-то предчувствие все же у Наталии было, и она послала тетку сказать Марио, что передумала и поедет с ним. Тетка, к сожалению, Марио не нашла, потому что первое решение Наталии сильно раздосадовало его, и он решил пробраться к ней в комнату. Когда Наталия вышла, она увидела Марио перед собой…
Она шагнула через порог (дерзко и весело махнув веером в сторону сумрачной комнаты) и увидела его перед собой — темные кудри по плечам, горячие бешеные глаза; сердце ее переполнилось любовью и нежностью, раскрылось навстречу ему.
— Марио!
— За что вы так суровы ко мне, Наталия?
— Вы видели мою тетю?
— Я укрылся от нее, и она прошла мимо. Мне непременно нужно с вами говорить, Наталия!
— Она вам не сказала…
— Это, Наталия, вы должны сказать; за что вы так терзаете меня?
— Я вас терзаю?
— Отчего вы хотите ехать с Эстебаном?
— Но выслушайте, Марио…
— Нет, слушать будете вы! Вы его не любите, но вам нравится видеть, как я страдаю! Вы бессердечны, вы жестоки!
— Выслушайте меня!
— Отчего вы решили ехать с ним? Ответьте?
— Но отчего вы принуждаете меня отвечать? Я не обязана объяснять вам причины своих поступков.
— Оттого, что я люблю вас, а вы любите меня!
— Ах вот как?
— И не поедете вы с ним сегодня!
— Неужто?
— И никогда больше не будете с ним ездить!
— Сударь, я буду ездить с кем пожелаю!
— Вы едете со мной, Наталия! — властно произнес он.
— Кто вы такой, чтобы мной распоряжаться? Матерь божья! Неужели я раба этого человека?
— Предупреждаю вас, Наталия…
— Вы пугаете меня?
Лицо Наталии, искаженное яростью и зелеными отсветами изумрудов, было совсем близко, и Марио крикнул прямо в это лицо:
— Не смейте ездить с ним!
Каждый из них чувствовал разгоряченное дыхание другого.
— Кто дал вам право мной распоряжаться? Я не подчиняюсь вам, сударь, да и никому другому тоже! Я свободна!
И Наталия расхохоталась, звеня серьгами.
— А я запрещаю вам бывать с ним! — Марио топнул ногой.
— Что ж, попробуйте! — насмешливо бросила Наталия и позвала, сбегая с лестницы: — Эстебан! Подождите, Эстебан! Мы едем с вами, с вами!
Наталия летела, искрясь украшениями, гневом, ненавистью, любовью.
Она не могла успокоиться и в коляске Эстебана, которая увозила ее вместе с обезумевшей от страха теткой. А вслед за ними с грохотом неслась коляска Марио, и толпа, запрудившая улицы, разбегалась, очищая путь бешено мчавшимся упряжкам.
— Быстрей, быстрей, — молила Наталия, прижимая к себе теряющую сознание тетку, — быстрее, Эстебан…
Едва поняв, что за ними погоня, Эстебан прыгнул на облучок и вырвал у кучера вожжи.
Из окошка коляски Наталия видела Марио, закрывавшего собой полнеба, свистящий кнут в его руках, его рвущихся коней, его разметанные кудри, безумие в его глазах. Биение сердца, а не колокола наполняло ее уши таким громким звоном.
— Быстрей! — кричала Наталия; ее швыряло из стороны в сторону. — Быстрей, быстрей…
— И вдруг, — продолжала донья Пепита, — перед ними выросла стена, кони рванули в сторону, ломая дышла, обрывая упряжь, и коляска ударилась о стену… Джози! Что с тобой?
— Значит, она не смогла… так и не смогла…
— Тебе нехорошо?
— Она ничего не смогла сделать! Но она хоть пыталась, а это уже много! Я тоже могу! Я сделаю…
Стиснув треснувшее зеркальце, девушка выпрямилась, освещенная не только блеском драгоценных камней.
— Мама, — ее голос был предельно напряжен, — я должна сказать тебе…
— Что, Джози?
— Я врала тебе, мама.
— Знаю.
— Знаешь?! И доверила мне изумруды?
— Я хотела спасти тебя, Хосефа.
Зеркальце выпало из рук девушки и разбилось на мелкие кусочки. Зрачки Джози расширились, лицо стало как мятая бумага.
— Не надо, мама! — выкрикнула Джози, ее руки непроизвольно рванулись, будто она хотела зажать матери рот.
— Я не могу иначе. Я должна сказать, а ты должна меня выслушать. — Тонкое лицо доньи Пепиты выражало беспредельную усталость.
Чувствуя, как тело покрывается испариной, словно завороженная, смотрела девушка на губы матери.
Губы двигались, произнося слова:
— Трудно жить по-христиански, потому что христианин на каждом шагу, каждую минуту выбирает, как ему поступить, ведь у добра и зла похожие лица. Зло может казаться добром, а добро — злом, и даже хорошему христианину легко ошибиться, если он не умеет выбирать. И все же наша сила как раз в том, что мы можем выбирать, в состоянии сделать выбор.
— Ну хватит, мама, хватит! Замолчи! Замолчи!
— Я тебе доверила эти изумруды, — устало продолжала донья Пепита, — чтобы ты сделала выбор. Я знаю, тебя мучает соблазн, хочу тебе помочь, спасти тебя, Хосефа, хочу показать, что доверяю тебе вопреки всему. Тебе известно, как много значат для меня эти изумруды. Что бы ты ни решила, твой выбор будет осознанным — ты будешь знать, что ты делаешь, как ты поступаешь со мной и с собой.
— Оставь, мама, все напрасно! Все происходит само собой. Происходит сию секунду!
Донья Пепита вздрогнула, побледнела.
— Ты тоже это почувствовала? — спросила она, силясь улыбнуться. — Странно, даже мурашки по коже пошли… Джози!
Джози без чувств лежала на полу.
Донья Пепита ощутила, как напрягся каждый ее нерв, когда она склонилась над дочерью. Она хотела позвать на помощь, но у нее пересохла гортань, она задыхалась. Колокольный гул казался ей биением ее собственного сердца.
— …А когда гудящий мрак перестал наконец кружиться, я обнаружила, что стою на незнакомой улице, и первое, что я увидела, — твое лицо.
— И первое, что ты мне сказала: я потеряла серьгу.
— Потом я осмотрелась по сторонам, увидела, что случилось, бросилась тебе на грудь и разрыдалась, а ты меня успокаивал, а потом поднял на руки и унес.
— Но когда мы ее похоронили и я рыдал на коленях у могилы, ты заставила меня встать на ноги и стала утешать.
— Ты очень любил ее, Андонг?
— Я ее и сейчас люблю, Наталия, — Андонг Ферреро улыбнулся жене, — потому что это она свела нас.
— Но мы же этого не знали в то время! — воскликнула Наталия, расправляя мантилью. — Ты уехал за границу, и все думали, что ты навсегда останешься там, а я осталась здесь одна, на долгие годы — мать умерла, отец умер, я будто мертвая тоже, хоть и в живых… Но, вспоминая тот день, я всякий раз видела твое лицо, чувствовала, как твои руки поднимают меня. И все пыталась понять: как ты мог догадаться, что это случится, отчего ты последовал за нами?
— Я был влюблен, а влюбленным предчувствие всегда подскажет.
— Как мне?
— А ты тоже предчувствовала?
