Бернард Шоу - Первая пьеса Фанни
Джогинз. Это очень просто, мадам. Я лакей, и ко мне нужно относиться как к лакею. (Спокойно исполняет свои обязанности; миссис Нокс разливает чай, он передает чашки.)
Снизу доносятся взрывы смеха.
Миссис Гилби. Что за шум? Разве мистер Бобби дома? Мне послышался его смех.
Миссис Нокс. А я слышала смех Маргарет.
Гилби. Ничуть не бывало. Это смеялась та женщина.
Джогинз. Разрешите объяснить, сэр. Простите такую вольность, но я принимаю гостей у себя в буфетной и угощаю их чаем.
Миссис Гилби. И вы принимаете у себя мистера Бобби?
Джогинз. Да, мадам.
Гилби. А кто еще с ним?
Джогинз. Мисс Нокс, сэр.
Гилби. Мисс Нокс? Вы уверены? И больше никого?
Джогинз. Только морской офицер, француз, сэр, и… э… мисс Дилейни. (Ставит перед Гилби чашку чаю.) Леди, которая заходила по делу мистера Бобби, сэр.
Нокс. Так вы говорите, что у них прием там, внизу, а у нас прием наверху, и мы ничего не подозреваем?
Джогинз. Да, сэр. И у меня немало хлопот по приему гостей мистера Бобби, сэр.
Гилби. Нечего сказать, веселенькое положение!
Нокс. Но какой в этом смысл? Для чего они это делают?
Джогинз. Должно быть, для того, чтобы повеселиться, сэр.
Миссис Гилби. Повеселиться! Слыханное ли это дело?
Гилби. Дочь Нокса принимают у меня в буфетной!
Нокс. Маргарет водит знакомство с французами и с лакеем… (Вдруг сообразив, что этот самый лакей предлагает ему пирожное.) Ведь она не знает о… о его светлости.
Миссис Гилби. Быть может, и не знает. Она знает, мистер Джогинз?
Джогинз. Другая леди подозревает меня, мадам. Они меня называют Рудольфом или Пропавшим Наследником.
Миссис Гилби. Это гораздо лучше, чем Джогинз. Пожалуй, я тоже буду вас так называть, если вы не возражаете.
Джогинз. Нисколько, мадам.
Взрывы смеха долетают снизу.
Гилби. Ступайте и скажите им, чтобы они перестали хохотать. Какое право они имеют поднимать такой шум?
Джогинз. Я просил их, сэр, не смеяться так громко, но джентльмен-француз все время их смешит.
Нокс. Вы хотите сказать, что мою дочь смешат шутки француза?
Гилби. Знаем мы эти французские шутки!
Джогинз. Уверяю вас, не знаете, сэр. Они начали смеяться, когда француз сказал, что у кошки коклюш…
Миссис Гилби (смеясь от души). Вот выдумал!
Гилби. Не глупи, Мэри. Послушайте, Нокс, мы должны это прекратить. Такое поведение недопустимо!
Нокс. То же самое и я говорю.
К взрыву смеха присоединяются звуки концертино.
Миссис Гилби (оживленно). Это сквиффер. Он купил ей в подарок!
Гилби. Что за скандальная…
Хохот еще громче.
Нокс. Я это прекращу. (Выходит на площадку лестницы и кричит.) Маргарет!
Сразу мертвая тишина.
Маргарет!
Голос Маргарет. Что, папа? Подняться нам всем к вам? С удовольствием.
Нокс. Идите сюда! Как вам не стыдно: ведете себя, как дикие индейцы!
Голос Доры (визг). Ой-ой-ой! Перестань, Бобби! Ох!
Разбежавшись, Дора стремительно влетает в комнату, запыхавшаяся и слегка смущенная при виде гостей.
Дора. Простите меня, миссис Гилби, что я так ворвалась, но, когда я поднимаюсь по лестнице, а Бобби идет за мной, он уверяет, будто кошка кусает меня за лодыжки, и я не могу не визжать.
Бобби и Маргарет входят более робко, но, несомненно, в прекрасном настроении. Бобби становится рядом с отцом на коврике перед камином, потом садится в кресло.
Маргарет. Здравствуйте, миссис Гилби! (Становится за стулом матери.)
Входит Дювале, держит себя безупречно. Следом за ним Нокс.
Маргарет. Позвольте вас познакомить. Мой друг лейтенант Дювале. Миссис Гилби. Мистер Гилби.
Дювале кланяется и садится слева от мистера Нокса на стул, который пододвинул для него Джогинз.
Дора. Ну, Бобби, будьте паинькой, представьте и меня.
Бобби (слегка нервничая, но стараясь не падать духом). Мисс Дилейни. Мистер и миссис Нокс.
Нокс встает, отвечает сдержанным поклоном и снова садится. Миссис Нокс степенно кланяется, зорко смотрит на Дору и беспристрастно оценивает ее.
Дора. Очень приятно познакомиться.
Джогинз ставит для нее детскую качалку справа от миссис Гилби, напротив миссис Нокс.
Благодарю вас. (Садится и поворачивается к миссис Гилби.) А Бобби все-таки подарил мне сквиффер. (Обращаясь ко всей компании.) Знаете, что они там выделывали внизу? (Заливается неудержимым смехом.) Ни за что не угадаете! Учили меня, как держать себя за столом! Лейтенант и Рудольф говорят, что я настоящая свинья. А ведь я понятия не имела, что мне чего-то не хватает. Век живи, век учись! (Обращаясь к Гилби.) Верно, миленький?
Джогинз. Миленький… это неприлично, мисс Дилейни. (Отходит к буфету у двери.)
Дора. Ах, отстаньте! Должна же я как-нибудь называть человека! Он не сердится. Правда, Чарли?
Миссис Гилби. Его зовут не Чарли.
Дора. Простите. Я всех называю Чарли.
Джогинз. Напрасно.
Дора. Ну, на вас не угодишь. Хоть вовсе рта не раскрывай, а как бы вы об этом пожалели! Ах боже мой, что ж это я трещу, как сорока! Не сердитесь на меня, миссис Гилби.
Нокс. Я хотел бы знать, чем это кончится. Не мое дело, Гилби, вмешиваться в ваши отношения с сыном. Несомненно, он знает, чего хочет, и, быть может, уже сообщил вам о своих намерениях. Но у меня есть дочь, о которой я должен заботиться. И мой родительский долг заставляет меня поговорить о ней начистоту. Нет смысла играть в прятки! Я спрашиваю лейтенанта… по-французски я не говорю и фамилию не могу выговорить…
Маргарет. Мистер Дювале, папа.
Нокс. Я спрашиваю мистера Дувале, какие у него намерения.
Маргарет. Ах, папа, что ты говоришь?
Дювале. Боюсь, что мое знание английского языка ограниченно. Намерения?
Маргарет. Он хочет знать, намерены ли вы жениться на мне.
Миссис Гилби | Как можно это говорить?!
Нокс } (вместе). Молчать, мисс!
Дора | Вот это напрямик!
Дювале. Но я уже женат. У меня две дочери.
Нокс (встает в благородном негодовании). Вы волочились за моей дочерью, а теперь сидите здесь и преспокойно говорите мне, что вы женаты!
Маргарет. Папа, так не принято говорить.
Нокс мрачно садится.
Дювале. Простите… Волочился? Что это значит?
Маргарет. Это значит…
Нокс (стремительно). Молчи, бесстыдница! Не смей объяснять, что это значит.
Дювале (пожимая плечами). А что это значит, Рудольф?
Миссис Нокс. Если ей не подобает говорить, то не должен говорить и мужчина. Мистер Дувалей, вы женаты, у вас есть дочери. Вы разрешили бы им разгуливать с посторонним человеком — а таковым вы являетесь для нас, — не убедившись сначала в том, намерен ли он вести себя благородно?
Дювале. Ах, мадам, мои дочери — француженки! Это совсем другое дело. Француженке неприлично идти куда-нибудь одной и разговаривать с мужчинами, как это делают англичанки и американки. Вот почему я так восхищаюсь англичанами. Вы так свободны, у вас нет предрассудков, ваши женщины так смелы и откровенны, склад ума у них такой… как бы это сказать? — здоровый. Я хочу, чтобы мои дочери получили воспитание в Англии. Только в Англии я мог встретить в театре «Варьете» прелестную молодую леди, вполне респектабельную, и танцевать с ней в публичном танцевальном зале, А где, кроме Англии, женщины умеют боксировать и выбивать зубы полисменам в знак протеста против несправедливости и насилия? (Встает и продолжает с большим подъемом.) Ваша дочь, мадам, великолепна! Ваша страна служит примером для всей Европы! Будь вы на месте француза, задушенного жеманством, лицемерием и семейной тиранией, вы поняли бы, как восхищается вами просвещенный француз, как завидует вашей свободе, широте взглядов и тому, что домашний очаг, можно сказать, не существует в Англии! Вы положили конец родительскому деспотизму! Семейный совет вам неведом! Здесь, на ваших островах, можно наслаждаться возвышающим душу зрелищем: мужчины ссорятся со своими братьями, бросают вызов своим отцам, отказываются разговаривать со своими матерями. Во Франции мы не мужчины: мы только сыновья, взрослые дети. Здесь мужчина — человек, он сам по себе ценен! О, миссис Нокс, если бы ваш военный гений был равен вашему моральному гению, если бы не Франция, а Англия завоевала Европу, открывая новую эру после революции, — о, каким просвещенным был бы теперь мир! Мы, к сожалению, умеем только сражаться. Франция непобедима. Мы навязываем всему миру наши узкие идеи, наши предрассудки, наши устаревшие учреждения, наш нестерпимый педантизм, — навязываем, пользуясь грубой силой — этим тупым военным героизмом, который показывает, как недалеко мы ушли от дикаря… нет — от зверя! Мы умеем нападать, как быки! Умеем наскакивать на наших врагов, как бойцовые петухи! Когда нас губит предательство, мы умеем драться до последнего вздоха, как крысы! И у нас хватает глупости гордиться этим! А чем, в сущности, гордиться? Разве быку доступен прогресс? Разве возможно цивилизовать бойцового петуха? Есть ли будущее у крысы? Даже сражаться разумно мы не умеем, битвы мы проигрываем потому, что у нас не хватает ума понять, когда мы разбиты. При Ватерлоо — знай мы, что нас разбили, — мы бы отступили, испробовали другой план и выиграли бы битву. Но нет! Мы были слишком упрямы и не хотели признать, что есть вещи, невозможные для француза. Мы были довольны, когда под нашими маршалами убивали по шесть коней и наши глупые старые служаки умирали сражаясь, вместо того чтобы сдаться, как подобает разумным существам. Вспомните вашего великого Веллингтона[25]! Вспомните его вдохновенные слова, когда некая леди спросила его, случалось ли английским солдатам обращаться в бегство. «Все солдаты бегут, сударыня, — сказал он, — но это не беда, если есть резервы, на которые они могут опереться». Вспомните вашего прославленного Нелсона[26], всегда терпевшего поражения на суше, всегда побеждавшего на море, где его людям некуда было бежать. Вас не ослепляют и не сбивают с толку ложные идеалы патриотического восторга: ваши честные и разумные государственные деятели требуют для Англии соотношения морских сил два к одному, даже три к одному. Они откровенно признают, что разумнее сражаться трем против одного, тогда как мы, глупцы и хвастуны, кричим, что каждый француз — это армия и если один француз нападает на трех англичан, он совершает такую же подлость, как мужчина, который бьет женщину. Это безумие, вздор! На самом деле француз не сильнее немца, итальянца, даже англичанина. Сэр! Если бы все француженки были похожи на вашу дочь, если бы все французы обладали здравым смыслом, способностью видеть вещи, как они есть, спокойной рассудительностью, ясным умом, философской жилкой, предусмотрительностью и подлинной храбростью — качествами, столь свойственными вам, англичанам, что вы почти не замечаете их у себя, — французы были бы величайшей нацией в мире!
