Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия
Косавец. А ты, как я понимаю, мечтал о подвигах?
Кондаков. Не то что б о подвигах, а о какой-то эквивалентной замене времени. На что-то. Я завел «Тетрадь клятв». Стал туда записывать дела и сроки их исполнения.
Косавец. Например?
Кондаков. Я писал: «К пятнадцатому октября подружиться с Валей Завьяловым». Рядом была графа — выполнено. «К первому марта научиться драться». Выполнено. И так далее. Эти были клятвы тактические. Были и стратегические. «Купить маме подарок на свои деньги». Заработал. Выполнено. «Жениться на хорошей девушке». Выполнено. «Стать шофером грузовика» — зачеркнуто, «летчиком» — выполнено, «врачом» — выполнено.
Косавец. Постой, а летчиком?
Кондаков. Кончил аэроклуб. И там была еще одна клятва — стать таким, как дядя Миша. Дядя Миша, родной мамин брат, был всего-навсего столяром, мастером по дереву, работал на фабрике. Вся его жизнь — это цепь несчастий и самопожертвований. На войне потерял ногу. Вернулся, а жена от него, оказывается, ушла. На свои жалкие деньги воспитал единственного сына, который почему-то стал «стилягой», как говорили в те годы, попал в дурную компанию, дело кончилось тюрьмой. Сам дядя Миша заболел эндартериитом, но курить не бросал, как мы с ним ни боролись. Жизнь била его жестоко. И все-таки я не знал более стойкого, более светлого, более жизнерадостного человека, чем мой дядя Миша. Бывало, сядет, возьмет в руки гитару… «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои…» Любил эту песню… Только на его похоронах, где собрался весь завод, я узнал, что мой дядя Миша — кавалер трех орденов Славы. Иногда эта мысль мучает меня.
Косавец. Какая?
Кондаков. Что я не стал таким, как он. Что я сгибаюсь под ударами судьбы.
Косавец. А они есть?
Кондаков. Есть.
Косавец. Ты — славный парень, Рем. Я всегда готов тебе помочь. Если будет какая нужда — с радостью. Или материально…
Кондаков. Материально — я лучше пойду приемщиком бутылок работать. Говорят, у них неплохие барыши.
Косавец. Пойми меня правильно, я буду поддерживать тебя во всем. Кроме — этого… (Показал на прибор.)
Кондаков. Ах, вот как… Извини, Лев Михайлович, но, когда речь идет о нашей профессии, о лечении больного, я не признаю ни любви, ни дружбы. Только дело, только истина.
Косавец. Хорошо, что мы с тобой хоть объяснились. Поздно уже. Потопаем?
Кондаков. Нет, я еще посижу.
Косавец. Тогда — физкультпривет! (Подошел к двери, остановился.) Я позволю себе процитировать… а вот кого — не помню. Не важно. Где-то сказано: «Все пилоты делятся на смелых и старых». Так вот, я предпочитаю быть… старым.
Кондаков. Что же, и это — позиция… Но если уж жить в небоскребе, то не на первом этаже.
Косавец. Тоже цитата?
Кондаков. Это я сейчас придумал.
Косавец. Хорошо.
Кондаков. Что?
Косавец. Хорошая мысль. Ты со мной поработай, ленинградский гений, может, обратишь меня в свою веру!.. Сейчас приплетусь домой к самому скандалу.
Кондаков. Из-за чего?
Косавец. Из-за чего-нибудь. У Вертинского есть такой романс: «Как хорошо проснуться одному». Раньше не понимал, как это можно было такую ерунду написать. Теперь наконец-то понял. Впрочем, у меня же есть для нее контрудар: «Кур французских выкинут!» Это ее заинтересует. Пока, Рем. Несмотря ни на что, мы хорошо с тобой поговорили. Я рад.
Кондаков. Я — тоже.
Косавец ушел.
* * *Кондаков (к залу). Где же я совершил ошибку? Да. Я совершил ошибку, когда поехал в Пулковский аэропорт. Унизил себя… Почти двое суток просидел в кресле на галерее, наблюдая за регистрацией билетов на Симферополь. Наконец они появились — моя Ириша и ее возлюбленный. Такой вялый тюфячок. Как он увел от меня жену? Художник-оформитель… оформитель чужих несчастий… Чем он ее взял? Надеюсь, не деньгами… Ирина все оглядывалась, будто чувствовала, что я здесь. Больше всего меня вдруг поразила наша клетчатая сумка, из которой торчали ласты… торчали точно так же, как и в те годы, когда мы с Иришей улетали в тот же Симферополь. Я чуть не поседел из-за этой сумки нашей, в серую клеточку. Я купил ее давным-давно в Берлине, в магазине на Александерплац. Она прошла через весь наш роман с Иришей, потом — через всю нашу жизнь. Теперь эта сумка уезжала от меня, будто символизируя мое горе. Я поднялся с кожаного кресла, на котором просидел двое суток, и даже сделал несколько шагов по направлению к ним, чувствуя, как все темнеет у меня перед глазами. Но какой-то умный и рассудительный мальчик — тот, что когда-то завел «Тетрадь клятв», играл в футбол на пустырях Охты, учился летать на самолете у инструктора Бориса Жучкова и был надеждой и ершистым оппонентом академика Марковского, — вовремя остановил меня, быстро и точно поставив диагноз: «Состояние аффекта». Он взял меня за ручку, отвел обратно в кресло, дал закурить, одновременно сунув в руки таблетку седуксена. Но седуксен я не взял. Довольно тупо прождал, когда кончится регистрация и пассажиры этого рейса уедут на горизонтальном языке эскалатора в другую, предназначенную для них жизнь. Я еле доехал домой. Чего я добился? Я ведь и так знал, что она разлюбила меня. Просто унизил себя этой поездкой, и все…
* * *Вошла Лариса.
Лариса. Рем Степанович, вы устали?
Кондаков. Нет-нет, просто задумался.
Лариса. Может, отложим?
Кондаков. С какой стати?
Лариса. У вас было сегодня много работы.
Кондаков. В больнице всегда много работы. Но вообще-то Максаков помучил нас с Львом Михайловичем. Неприятный тип, тяжелый. Что с Короткевичем?
Лариса. Готовлю.
Кондаков. Давайте. Электроды на голову крепить пластырем. А эти вот на виски.
Лариса. Рем Степанович, сознаться вам в одном грехе?
Кондаков. Вообще-то я не священник, но если это облегчит душу…
Лариса. Я вчера гадала на вас.
Кондаков. Методика, надеюсь, проверенная? На кофейной гуще, на ромашке?
Лариса. Методика проверенная. На картах.
Кондаков. И что же вышло? Дальняя дорога?
Лариса. Вы кого-то любите.
Кондаков. Пиковую даму?
Лариса. Нет, бубновую.
Кондаков. Ну, а гадали вы на занятиях в вечернем университете?
Лариса. Это не важно. Вы кого-то любите.
Кондаков. И я упал в ваших глазах?
Лариса. А вас это испугало бы?
Кондаков. Конечно. Упасть в глазах ангела — значит, потерять надежду на райскую жизнь.
Лариса. Знаете, Рем Степанович, когда имеешь дело с людьми, с которыми поработал дьявол, волей-неволей приходится быть ангелом.
Кондаков. Вы, Лариса, высказали глубокую и очень важную для меня мысль.
Лариса. Сейчас?
Кондаков. Да, только что.
Лариса. Нет, я высказала ее раньше.
Кондаков. Да? Какую?
Лариса. Вы кого-то любите… Пойду готовить Короткевича.
В дверь постучали. На пороге возник артист Янишевский. Лариса ушла. Янишевский снял плащ, под плащом оказалась полная форма гестаповского офицера. Явно нервничая, он сел, закурил.
Янишевский. Обратно-то выпустят?
Кондаков. А чего тебе тут делать-то? У нас есть санаторное отделение, отдохнуть можно прекрасно. Подумай.
Янишевский. Шутки у тебя, Рем, дурацкие.
Кондаков. Шутки такие же, как и вопросы. Значит, повторяю. Человек, которым мы с тобой будем заниматься, невосприимчив к окружающему миру. К сегодняшнему дню оказались бесполезными все методы его лечения. Мы с тобой начнем психодраму. Восстановим обстоятельства, которые были пусковым моментом его болезни. Очевидно, это случилось при допросе в гестапо. Мы восстановим внешнюю атрибутику допроса: фигура в форме, крик, угрозы. Если — в случае чудовищного везения — у него возникнет хоть крошечная новая реакция на эту атмосферу, я включу аппарат. Мы зафиксируем эту реакцию. Не знаю, как долго нам придется заниматься этим. Может, чудо произойдет сегодня. Может, через год. Если ты устанешь — найду другого человека.
Янишевский. Рем, я уже тебе сказал…
Кондаков. Это я — на будущее… Задача твоя простая: ты ведешь допрос. Делай это резко, не стесняясь. Думаю, что твои прототипы делали это, не стесняясь. Стучи по столу, меняй ритм от крика к шепоту… я не режиссер, тебе видней.
