Леонид Леонов - Избранное
Таланов. Через фронт пробирался. И, как видите, пулей его оттуда проводили.
Ольга. Знакомьтесь. Фёдор Таланов. А это градоправитель наш, Фаюнин.
Церемонный поклон. Кокорышкин подслеповато и безучастно смотрит в сторону.
Колесников. Простите, не могу подать вам руки.
Фаюнин. Много и ещё издалека наслышан о вас. Присоединяйтесь!
Все разбирают бокалы. У Кокорышкина дрожат руки, стекло позванивает.
Возьми и себе бокалишко да поздравь с возвращением молодого человека, муха.
Не спеша Кокорышкин ставит поднос на стол, выбирает бокал пополнее.
Кокорышкин. Добро пожаловать… Фёдор Иваныч!
Все смущены. Кажется, Кокорышкин и сам сконфужен своей оговоркой, — завертелся, заюлил. И, может быть, это только танец его сокровенного ликованья: он уже понял всё.
Ольга. Забудьте вы эти слова, Семён Ильич. Попадёте вы в историю!
Все смеются над смущением Кокорышкина.
Фаюнин. Он теперь и наяву бредит: тайну бы раскрыть… (Поднимая бокал.) Ну, будем радёхоньки!
Конец второго действия
Действие третье
Та же, что и вначале, комната Таланова, теперь улучшенная и дополненная во вкусе нового жильца: ковры, пальмы, аристон, солидная мебель, вернувшаяся по мановению старинного её владельца. Длинный, уже накрытый стол пересекает сцену по диагонали. К нему приставлены стулья, — много, по числу ожидаемых гостей. На переднем плане высокое, спинкой к рампе, кресло для Виббеля. Кривой и волосатый официант, весь в белом, завершает приготовления к новоселью. Сам Фаюнин, в золотых очках и дымя сигарой в отставленной руке, подписывает у столика бумаги, подаваемые Кокорышкиным. Тот уже побрит, приодет, в воротничке, как у Фаюнина, даже как будто немножко поправился. День клонится к вечеру. На месте Фединой фотографии висит меньшего размера портрет человека с мокрой прядью через лоб. Разговаривая, все украдкой на него поглядывают.
Кокорышкин. И ещё одну, Николай Сергеич.
Фаюнин. Что-то мне, братец, голову от твоих бумаг заломило.
Кокорышкин. Государственное дело только с непривычки утомляет. А как обмахаешься, так и ничего. (Подавая следующую.) О сокрытии от германских властей пригодного для них имущества. Не беспокойтесь, сам Шпурре составлял-с!
Фаюнин подписывает.
И последнюю, Николай Сергеич. (Злорадствуя чему-то.) При мне господин Федотов, начальник полиции, от Шпурре выходили. Утирали платком красное лицо. Видимо, получивши личное внушение. От собственной, господина Шпурре, руки… Плохо Андрея ловит-с! (Подавая бумагу.) О расстреле за укрытие лиц партизанской принадлежности.
Фаюнин (беря бумагу). Что с облавой?
Кокорышкин. Осьмнадцать душ с половиной. Один — мальчишечка. Из них, полагают, двое соприкосновенны шайке помянутого Андрея.
Фаюнин. Эх, его бы самого хоть пальчиком коснуться.
Кокорышкин (тихо и внятно). Это можно-с, Николай Сергеич.
Выронив бумагу на колени, Фаюнин уставился на него поверх очков. Кокорышкин многозначительно косится на официанта.
Фаюнин. Слетай, ангелок, проведай там телятину. Не готова ли!
Официант уносится на талановскую половину.
Кокорышкин. Есть у меня один приятель… да дорого просит.
Фаюнин. Ну!
Кокорышкин. Смеяться станете!.. Имея довоенный ещё позыв к политической деятельности, а также стремление искать и находить… Словом, поскольку господина Федотова теперь турнут за непригодность...
Фаюнин (сообразив). В начальники метит? Да он в своём уме? Это же к самому дракону в пасть лезть. Его сам Виббель трясётся. Да ты сам-то видал Шпурре хоть раз?
Кокорышкин (благоговейно набрав воздуху в грудь). Уму непостижимо. Сила!
Фаюнин. Деньги же дают, муха.
Кокорышкин. Я с ним и так и сяк, — отказывается. Деньги, говорит, есть условный знак мирного времени. Теперь ничего на них не укупишь, а после взятия Москвы другие выпустят.
Фаюнин. Ещё когда выпустят-то! За Москвой-то ещё Волга. А за ей Урал лежит в шубе снеговой. А ещё дале — Сибирь, с речищами, с лесищами. А уж позади её и нивесть что! Только сполохи шатаются… Россия — это, брат, такой пирог, что чем боле его ешь, тем боле остаётся!
Кокорышкин пожал плечами: дескать, моё дело сторона.
Ты выуди адресок-то, и обмани.
Кокорышкин. Эх, Николай Сергеич! Нонче ещё три солдатика задобропожаловали. Может, и сейчас заготовка на завтра идёт. А ведь за это с градского головы взыщут… Скажут: всё сигары курили-с?
Фаюнин суеверно откладывает сигару.
Повременим, может, и дешевше подвернётся.
Он укладывает бумаги в портфель; Фаюнин сердится. В сопровождении официанта, осунувшаяся и строгая, в зловещем черном платье, Демидьевна вносит блюдо с телятиной.
Демидьевна (почти величаво). Куды падаль-то ставить, коршуны?
Кокорышкин. Не задевай. Зачем, зачем торопишься? Час настанет, сама помрёшь.
Демидьевна. Эх, не доглядела я тебя, Семён Ильич.
Кокорышкин. Ещё придёшь ко мне в стряпухи наниматься. И прогоню… и прогоню!..
Фаюнин (шикнув на Кокорышкина). Сюда, на срединку, ставь, старушечка. Ой, хорошо ли ужарилась-то? (Отрезав кусок.) Ну-ка, пожуй, не жестка ли?
Демидьевна. По моим зубам и каша тверда.
Фаюнин. А всё равно пожуй, старушечка.
Усмехнувшись на его опасения, Демидьевна ест мясо. Тогда, осмелев, и Фаюнин лакомится куском поменьше.
Ай-ай, ровно бы горчит маненько, а?.. Пригаринка, видно. А не смейся. Видала на стенках-то? Уж ищут одного такого, Андрейкой звать. (Подмигнув.) Вот бы тебе хватануть капиталец, на чёрный-то день, а?
Демидьевна. Куды мне! Капиталу в могилу не возьмёшь. Кабы ещё продуктами выдавали.
Фаюнин. Можно, можно и продуктами.
Демидьевна. Ещё смотря, какие продукты. Сухие аль в консервах?
Фаюнин. По желанию. Мыло да крупка хоть век пролежат.
Кокорышкин. В Египте мумию нашли. При ей пшено и кусок мыла. Как вчера положено!
Демидьевна. А как уладимся-то, змей? По чистому весу, с нагиша, станешь платить аль с одёжей? А ну-к, у ево бомбы в карманах? Ведь, поди, чугунные?
Деликатно отвернувшись, Кокорышкин беззвучно смеётся. Плечики его вздрагивают. Официант вторит ему, прикрываясь салфеткой.
Фаюнин. Не омрачай мне праздника, старушечка. Именинник я. Уйди, уйди от греха.
Он оглянулся. Официант усердно перетирает бутылки. Медленная и прямая Демидьевна уходит. Фаюнин толкает в бок Кокорышкина.
Кокорышкин. Уж дайте досмеяться, Николай Сергеич. Хуже нет, когда не досмеюсь!
Фаюнин. Полно, рассержусь, полно.
Кокорышкин. Ну, чево, чево вам от меня? Ей-богу, Мосальский дороже даст. Только мигнуть.
Фаюнин. Человек-то он верный, приятель твой?
Кокорышкин. Господи! (Вкладывая всю душу.) Он является сыном бедного околоточного надзирателя. Пятен в прошлом не имел. И даже наоборот, судился. За растрату канцелярских средств. Сто сорок два рубля-с.
Фаюнин. Больше-то — аль рука дрогнула?
Кокорышкин. Больше не доверили, Николай Сергеич.
Фаюнин. Ты?
Кокорышкин. Я-с!
Оба смеются.
Фаюнин. Ну, показывай товар лицом, а то гости собираться станут.
Кокорышкин. Увольте, сам тыщу лет ждал. Вся душа перегорела.
Фаюнин. Хоть за ниточку-то дай подержаться. Может, ты только завлекаешь меня!
Кокорышкин. Разве уж ниточку!..
Косясь на дверь к Талановым, он шепчет только: «Ольга Иванна!» — и отскакивает. Фаюнин раздумчиво мычит.
